Утес как бы раскалывался на две части, и в образовавшийся просвет выходила неглубокая долина, убегавшая прочь от моря. Я смутно различала кое-где среди олив участки ровной земли, на которых с грехом пополам выращивались бобы и пшеница. Тут и там виднелись разрозненные огоньки крестьянских домишек – каждый со своей небольшой рощицей и своим пастбищем для коз и овец. Деревья по большей части были старыми, темные густые кроны шептали и трепетали даже в безветренной низине, а маленькие твердые плоды, осыпаясь, стучали по земле, точно град. Переплетенные ветви чернели на фоне ближнего освещенного окна.
Я заставила свое дрожащее, словно свинцом налитое тело двигаться. Под ногами перекатывались и с чавканьем лопались оливки. Я зацепилась босой ногой за стебель ромашки, ушиблась пальцем о камень и вскрикнула. Немедленно в ответ раздался лай, и какая-то собака – одна из тех злобных, полудиких тварей, какими кишат греческие деревни, – вылетела навстречу мне из-за деревьев. Не обращая на нее внимания, я заковыляла дальше, а она, вся ощетинившись и рыча, кружила вокруг. В ногу мне ткнулся холодный мокрый нос, но собака так и не укусила. В следующий миг дверь хижины отворилась и по траве протянулась полоса света. В проеме показался плотный мужской силуэт.
Я из последних сил шагнула на свет.
– Пожалуйста, – еле слышно выдохнула я по-английски, – пожалуйста... не могли бы вы помочь мне?
Несколько секунд царило изумленное молчание, пока хозяин дома ошеломленно разглядывал меня – вышедшую из ночи, точно призрак, всю мокрую и грязную, в песке и пыли, с кружащей у ног собакой. Затем он оглушительно рявкнул, отчего собака мгновенно убралась, поджав хвост, и что-то отрывисто спросил у меня. Не знаю, что именно, я даже не поняла, на каком языке, да и все равно мне вряд ли хватило бы сил ответить. Я просто слепо шагнула вперед, навстречу свету и домашнему теплу, непроизвольно протянув руки в классическом умоляющем жесте, и тяжело рухнула на колени у порога, прямо у его ног.
Должно быть, мой обморок длился не больше двух-трех секунд. Я слышала, как мужчина кого-то позвал, потом раздался вопросительный и тревожный женский голос, и чьи-то руки, подхватив меня, не то понесли, не то потащили к свету и теплу комнаты, где в очаге еще алели раскаленные угольки. Мужчина что-то повелительно и резко сказал жене, а потом быстро вышел, хлопнув дверью. На один смутный, пронизанный безумной паникой миг я испугалась, куда это он, но уже в следующую секунду, когда женщийа, разразившись потоком неразборчивых гортанных слов, начала возиться с моей мокрой, липнущей к телу одеждой, я поняла, что ее муж всего лишь покинул единственную комнату хижины, пока я переоденусь.
С одежды струилась вода, я бы сама ни за что с ней не справилась. По-моему, пожилая хозяйка, раздевая меня, пыталась задавать какие-то вопросы, но я не только ничего не понимала, а даже вряд ли слышала. Мой ум впал в такое же леденящее оцепенение, как и тело, я вся тряслась от холода и изнеможения. Вскоре меня раздели и насухо вытерли – чудесным льняным полотенцем, но таким пожелтевшим и жестким, как будто оно являлось частью приданого этой женщины и до сих пор ни разу не использовалось по назначению, – а потом завернули в груботканое одеяло и бережно усадили в кресло перед очагом. В. огонь подбросили дров, над пламенем повесили котелок, и лишь когда моя одежда была аккуратно развешана над очагом – хозяйка с нескрываемым любопытством пощупала тонкий нейлон, – старуха подошла к двери и позвала мужа назад.
Он вошел, престарелый крестьянин самого что ни на есть злодейского вида, со свирепыми усами и торчащей из зубов замусоленной самокруткой. За ним – само собой разумеется – следовало двое других, приземистых крепких мужчин того же склада со смуглыми дикарскими физиономиями. Они столпились на свету, разглядывая меня. Хозяин задал какой-то вопрос.
Я покачала головой, однако спросить о том, что больше всего интересовало меня в данный момент, оказалось совсем нетрудно. Вытащив руку из-под одеяла, я повела ею кругом и спросила:
– Керкира? Это... Керкира?
Вызванный этим вопросом шторм кивков и утвердительных «не» доставил мне чисто физическое облегчение. Начать человеческое общение, знать, где ты находишься, – какая благодать! Бог весть какого еще ответа я ждала: полагаю, обрывки пережитого кошмара еще витали вокруг меня и лишь четкое, облеченное в слова подтверждение, что все хорошо, могло окончательно вывести меня из дурного сна – близкой и одинокой гибели в море, заточения на «Алистере» в лапах Годфри, неизвестного черного утеса, на который я карабкалась из последних сил. Это был остров Корфу, и это были греки. Я была спасена.
– Я англичанка, – промолвила я. – Вы говорите по-английски?
На этот раз головы закачались отрицательно, но я услышала несколько раз повторенное слово «англита», так что они поняли.
– Вилла Форли? – предприняла я новую попытку. – Кастелло деи Фьори?
Они снова поняли. Последовало очередное словоизвержение, в котором я разобрала одно знакомое слово – «таласса», море.
Я закивала, снова пытаясь объясниться жестами.
– Я, – и я показала на свою спеленутую фигуру, – таласса... лодка... – Пантомима, которой изрядно мешало одеяло. – Плыть... тонуть.
Шквал восклицаний, а потом женщина с ласковыми и сочувственными причитаниями всунула мне в руки миску. Там оказался какой-то суп, наверное бобовый, густой и безвкусный, зато горячий, сытный и, в данных обстоятельствах, просто великолепный. Пока я ела, мужчины из вежливости отвернулись, вполголоса переговариваясь меж собой быстрыми отрывистыми фразами.
Когда я доела и отдала миску женщине, один из них – не хозяин дома, а другой, – откашливаясь, шагнул вперед. Он говорил на очень плохом немецком:
– Вы из Кастелло деи Фьори?
– Ja. – Мой немецкий был немногим лучше, чем у него, но даже ломаные фразы могли помочь нам объясниться. Я медленно выговорила, подбирая слова: – Ехать до Кастелло, как далеко?
Снова бормотание.
– Десять. – Он поднял вверх две растопыренные пятерни. – Ja, десять.
– Десять километров?
– Ja.
– Есть дорога?
– Ja, ja.
– Есть машина?
– Нет.
Он был слишком вежлив, чтобы сказать это словами, но короткий слог полностью передал, что у них, разумеется, нет никакой машины. И никогда не было никакой машины. Зачем им вообще машина? У них есть ослы и женщины.
Я сглотнула. Так значит, кошмар не кончился, предстоит еще одно испытание – долгий и невозможный путь домой. Я попыталась, хотя и не очень связно, обдумать, что же теперь предпримет Годфри.
Добравшись до места назначенной встречи, он неизбежно обнаружит, что один сверток пропал, и догадается, что его взяла я и где я должна была его спрятать. Однако, как я надеялась, Мэннинг решит, что больше его никто не подозревает, у него ведь есть все основания полагать, что если бы его подозревали, то воспрепятствовали бы сегодняшней ночной вылазке. Нет, оставалось надеяться, что он подумает, будто я сделала свое открытие случайно, например, видела, как он переносил свертки, из любопытства проследила за ним, а обнаружив груз, поняла, что происходит нечто серьезное, и от испуга спряталась, а потом на «Алистере» попыталась разыграть невинность, чтобы спасти свою шкуру. Я была уверена, что ему в голову не закрадется даже мысли о Миранде.
