– Возвращаться не желаешь? И замуж не пойдешь? Сделай милость, сиди здесь, только знай: ни гроша не получишь ни от меня, ни от бабки.
– Никогда не поверю, что мой миленький дедушка решится со мной так жестоко поступить, – расхохоталась Юлия.
«Миленький дедушка», возможно, и не решился бы, а вот отцу делать больше нечего», – подумал Литта, а вслух сказал:
– Выезжаем немедленно.
– Но я… как же? – изумилась Юлия. – Я не могу так быстро собраться! Мои вещи… картины, коллекции…
– Потом привезут, – отмахнулся Литта. – Поедем налегке.
– Нет! – вскинула голову Юлия. – Хочешь, чтобы я голодала? Что же, мне на панель идти?
– А сейчас ты что в порту делаешь? – буркнул Литта.
Юлия оторопела, слова не могла сказать. Мысль, что дед все знает, пригвоздила ее к месту.
– Жизнь свою не губи, – тихо сказал Литта. – Имя мое не марай. Я не заслужил этого. Все, в чем я виноват, это в том, что любил тебя безмерно. А получаю в ответ… Но знаешь ли, как в русских да малороссийских деревнях метят дом, в котором потаскуха живет? Мажут ворота дерьмом. Ты что же, хочешь, чтобы и в нашем доме на Миллионной были ворота дерьмом измазаны?
– Да ведь там и ворот-то нету, – попыталась усмехнуться Юлия побелевшими губами – и получила в ответ пощечину, потом другую, третью… Она взвизгнула так, что в окнах стекла задрожали, – и рухнула без чувств.
Литта смотрел на нее схватившись за сердце. Он так любил свое дорогое дитя, что был готов ради нее на все. Даже на то, что другие, гораздо более благочестивые родители, сочли бы безбожным и безнравственным. Однако Литта был не в силах противиться желаниям Юлии… И к чему это привело?
Он с ужасом осознал, что устал любить это прекрасное и жестокое существо. Оказывается, даже от беззаветной родительской любви можно устать…
Литта тяжело опустился в кресло, чувствуя себя беспомощным и слабым, но услышал, как по лестнице топочет прислуга, переполошенная пронзительным визгом Юлии, и принял привычный невозмутимый вид.
– Ах! – вскричала горничная Юлии, вбежавшая первой. – Синьорина! Синьорина Джулия!..
В затылок ей дышали дворецкий и два лакея.
– Карета готова? – невозмутимым тоном спросил Литта поднимаясь. – Превосходно. Берите синьорину и несите туда. А ты, Симонетта, тащи подушки и перины да пару одеял. Не позабудь корзинку с едой на первое время. Для синьорины Джулии прихвати плащ и белье. Ну и себе что-нибудь возьми. Едешь с нами. Отправляемся через полчаса, но если что-то не будет готово, пеняйте на себя!
В доме все закрутилось, завертелось, замелькало – и ровно в назначенный срок легкая и быстрая дорожная карета графа Литты выехала из ворот виллы.
Когда Юлия очнулась, она сначала ударилась в слезы и плакала так долго, что Симонетта принялась рыдать в унисон с ней и даже истерически покрикивать.
Тут Юлия немножко успокоилась и даже принялась утешать горничную. С Литтой молодая женщина вела себя так, словно ничего не произошло и отъезд был делом давно решенным. Он тоже больше ничем ее не упрекнул. Так и вернулись в Россию. А там оставалось только не сводить с Юлии глаз до свадьбы, после чего вздохнуть с облегчением.
Правда, ненадолго…
До Литты почти сразу после свадьбы начали доходить слухи о том, что особенного ладу между супругами Самойловыми нет. А буквально вчера он узнал о какой-то безумной эскападе, устроенной Юлией перед павловскими конногвардейскими казармами из-за какого-то корнетика. Что-то вроде факельного шествия с пением оперных арий. Можно не сомневаться, что это была какая-нибудь из арий Пачини. Небось та самая, которой Юлия когда-то в Неаполе сразила наповал своего композитора. Или новую какую-нибудь теперь распевает? Из недавно оконченной и поставленной в театре Сан-Карло в Неаполе (добился-таки своего Пачини!) оперы «L’ultimo giorno di Pompei», «Последний день Помпеи» – либретто которой основано на том сюжете, который придумала Юлия?..
Эх, вечно она готова gettare le perle ai porci, как говорят в Италии… метать бисер перед свиньями, как говорят в России!
Хотя, между прочим, как слышал Литта, Пачини после Юлии переметнулся в объятия не чьи-нибудь, а самой Полины Бонапарт, герцогини Боргезе, сестры великого Наполеона… Премьера его оперы «La schiava in Bagdad», «Багдадский невольник», состоялась сначала в ее дворце, а только потом – в Teatro Carignano в Турине!
Ладно, Пачини – еще ничего, мрачно кивнул сам себе Литта. Это было еще небольшое зло.
Но Мишковский явно из породы этих самых porci. Зачем же его принесло – с такими двусмысленными подходцами? Что ж там еще стряслось?
А что-то стряслось, это очевидно…
Литта молча смотрел на визитера – молча, ни о чем не спрашивая, но так настойчиво, что Мишковский заерзал и принялся дергать за концы веревочки, которой был перевязан его пакет:
– Извольте взглянуть, ваше сиятельство.
Он развернул пакет, и Литта увидел кипу бумаг, написанных почерком Юлии.
Письма, любовные письма, мелькнула мысль. Эта дурочка стала любовницей управляющего, и теперь Мишковский хочет ее шантажировать. Ясно… Неясно только, сколько этот пройдоха запросит за слова любви и страсти.
Литте было противно читать эти самые слова любви и страсти, которые его дочь обращала к такому ничтожеству, как лукавоглазый Мишковский, но все же он заставил себя взять один листок. Нехотя скользнул по нему глазами – и оторопел…
Какая любовь? Какая страсть?!
«Сим удостоверяю, что я, графиня Юлия Самойлова, обязуюсь выплатить господину Мишковскому пятьдесят тысяч рублей».
«Графиня Самойлова берет на себя обязательство заплатить подателю сего сто тысяч рублей».
«Александру Яковлевичу Мишковскому выплатить по предъявлению письма сего семьдесят тысяч рублей»…
Юлий Помпеевич переворошил бумаги, не веря глазам. Цифры и буквы плясали перед ним, как маленькие чертенята в театре теней, и он никак не мог сообразить, на сколько же тысяч рублей тут расписок подадено.
Кажется, Литта безотчетно произнес это вслух, а может, Мишковский прочел его мысли, потому что он приподнялся и угодливо подсказал:
– Всего на восемьсот тысяч расписочек-с, ваше сиятельство.
– Что? – прохрипел Литта, разрывая шитый жемчугом ворот, который внезапно сделался тесен. – Что ты сказал?!
– Восемьсот ты… – начал было повторять Мишковский, но не договорил: пухлый, украшенный увесистыми перстнями кулак Литты врезался в его смазливую, хоть и жуликоватую физиономию.
Рим, 1827 год
Графиня Юлия Павловна Самойлова прибыла в «вечный город» в компании с доказательством своей супружеской измены после череды невообразимых скандалов, разразившихся в Петербурге.
