– Станешь, девочка, – с печалью произнесла Акку. – Подойди ближе. Сядь.
Она указала на место у своих ног. И когда я села – как можно было отказать богине, – Акку коснулась пальцами моей щеки.
– Не плачь, дитя.
– Я пытаюсь…
– Вижу. – Она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. – Ты пытаешься. И мучаешь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет. Но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?
Наверное, потому, что их нет.
– А твой отец? – спросила Акку.
Ерхо Ину никогда не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.
– Я могу наведаться в его дом. Хочешь?
В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И, подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма – а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями, – она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.
Жестоки люди.
И ставни крепки.
Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится. И люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.
– Нет. – Я нашла в себе силы отвернуться.
– Разве он не заслуживает смерти? Он много зла причинил. А принесет и того больше. – Голос Акку был вкрадчивым, как полуночная поземка, что вьется под ногами предвестником скорой вьюги, младшей сестрой ее. И в черном зеркале глаз я видела морозную седину на черной бороде Тридуба. И трубку в неподвижной руке его. И ледяную корку на смуглых щеках.
– Нет!
– Хорошо, – согласилась Акку, развязывая мешок. – А твоя сестра? Могу подарить тебе ее жизнь.
– Зачем?
– Разве тебе порой не хотелось, чтобы она умерла?
Солгать?
Хотелось. Когда я была ребенком, который не понимал, почему отец любит ее, а не меня. И позже, еще не взрослой, но уже осознавшей собственное место в доме. Порой я представляла, что Пиркко нет.
Не родилась или вдруг умерла. Ведь умирают же люди? И тогда я останусь единственной дочерью. Ерхо Ину будет горевать, а я, Аану, сумею утешить его, найду ключ к каменному сердцу.
– Из-за нее ты здесь. – Акку поглаживала мою ладонь, и на кончиках пальцев расцветало зеленое мертвое пламя. – Из-за нее становишься тем, кем быть не хочешь. Разве не справедливо будет, если она уйдет?
Не буря, но легкий сквозняк, который пробирается сквозь плотно сомкнутые ставни. По мехам, по шелкам, по коврам скользит, не потревожив и пушинки. На грудь садится призрачной гадюкой и в рот проскальзывает, чтобы в легких свить гнездо.
Будет выходить сквозняк кровавым кашлем.
И жаром.
Лихорадкой, в которой сгорит красота моей сестры.
– Нет!
– Упрямая девочка. – Акку улыбалась, не размыкая губ. – Ты позволишь им всем жить, когда тебя не станет? Той, которая есть сейчас?
Я опустила голову.
Позволю.
Месть? Мне не будет легче, если умрет отец, или братья, или Пиркко… Пусть живут.
– И мужа, как понимаю, ты тоже простила?
Тонкие пальцы богини дотянулись до моего лица, скользнули по белой полосе шрама.
– Да, – ответила я.
– Это ведь не исчезнет. – Акку гладила шрам, и от ее прикосновений старая рана загоралась огнем. Я стиснула зубы, чтобы не застонать. – Ты готова простить его и за эту боль?
Наклонившись, она подобрала губами слезинку с моей щеки.
И тогда, в пещере, Янгар сделал то же.
Он обещал, что позаботится обо мне.
– Врал, – мягко сказала богиня. – А ты поверила. И веришь вновь и вновь. Почему, девочка? Разве тебе не больно?
Больно.
– И сейчас ты сомневаешься, что он и вправду вернется, но продолжаешь ждать и бороться с собой. Не честней ли будет уступить?
И позволить когтям открыть заветную шкатулку.
– Ты ведь уже пробовала его кровь. – Акку шептала на ухо, и холодное дыхание ее шевелило волосы. – Она сладкая?
– Очень.
– Еще нет. Но уже скоро… Уступи, девочка, и кровь станет слаще вина. Она насытит тебя лучше, чем насыщает свежий хлеб. И прогонит холод.
Да, но надолго ли?
Я знаю, что, убив однажды, я буду убивать вновь и вновь, с каждым разом все больше превращаясь в то безумное создание, которым была Тойву.
– Страх уйдет, – пообещала Акку. – И сомнения исчезнут. Надо лишь попробовать.
– Нет.
В черных глазах нет гнева, и Акку отнимает ладонь от моего лица.
– Хорошо. – Она отбрасывает седые неровные пряди за спину. И черные глаза вдруг светлеют, словно темную воду изнутри затягивает ледяная корка.
Акку потягивается, становясь выше. Хлопают за плечами ее крылья бури. Падают на пол клочья тумана и мелкая снежная крупа, которая звенит, будто и вправду из серебра сделанная. Взмывают к потолку руки Акку, и зеленое пламя стекает по тонким запястьям ее.
Распускаются цветы в полуоткрытых ладонях.
И пальцы-когти прочно сжимают их.
– Хорошо, – повторяет она, и голос ее – голос вьюги. – Будь по-твоему, Аану.
В нем шелест снегов, что ложатся покров за покровом. И низкое гулкое небо, провисшее под тяжестью луны. Тоскливый вой волков. И треск вековых сосен, кора которых лопается от морозов. Скрип наста под ногой. И нежная песня ветра, что уговаривает погодить.
Прилечь.
Закрыть глаза.
Отдать тепло той, которая собирает жатву на снежных полях.
– Год жизни. – Из затянутых изморозью глаз на меня смотрит сама зима. – Год твоей жизни я возьму.
Снежинки падают на мои волосы и, прикоснувшись, тают.
– И если выдержишь…
Вода блестит в медвежьей шерсти.
– …останешься человеком. Таково мое слово.
Успокаивается буря. И Акку вновь превращается в старуху. Ладони ложатся на мои плечи, и звучит просьба:
– Проводи, девонька, до двери. Загостилась я, а ночь уже на исходе.
Тяжела моя гостья. И я не смею отказать ей.
– Не убей, Аану, – говорит она, касаясь на прощанье шрама. – Помни, убьешь – будешь моей.
– Спасибо. – Я целую ледяную ладонь.
