«Поймал ведь, чудовище…» — думает Урмас. И на всякий случай делает шаг назад.
— Ну, что, Грач, попался? — довольно ухмыляется кузнец. Потом слегка наклоняется, разводит руки и делает шаг вперед. — Теперь мне не придется бегать за дровами…
Мысль о том, что он вот-вот окажется там, среди пылающих жарким огнем поленьев, так страшна, что на лбу Урмаса выступают капельки пота. А ноги сами делают шаг назад.
— Ну, и куда ты пятишься? — Черная щель рта страшно искривляется, а в бездонной глубине глазниц вдруг вспыхивают два жутких колдовских огня.
Острая вспышка боли, и мальчишка вдруг понимает, что только что прокусил себе нижнюю губу…
Больно… А еще солоно и страшно: говорят, что запах крови пьянит сильнее, чем самое крепкое вино… Значит, Стир вот-вот впадет в состояние безумия… В то самое, за которое его некогда вышибли из Черных Соколов!!!
— Стой! Все равно не убежишь… — Валун наклоняется еще ниже, почти дотягивается грязными пальцами до щегольского новенького котарди Урмаса, и в этот момент мальчишка, съежившись, срывается с места и проскальзывает в узенькую щель между бедром кузнеца и дверным косяком.
— Стой! — орет Стир. — Грач! Грач!! Грач!!!
— Грач! Да проснись же, наконец! — Голос кузнеца внезапно меняет тембр, а прямо перед бегущим со всех ног Урмасом вдруг возникает белое от бешенства лицо графа Летье…
— Это был сон? — ошалело спросил маг. И схватился руками за гудящую, как колокол, голову.
— Сон! Великий сон!! Руна Великого сна!!!
К концу третьего предложения граф почти орал:
— Посмотри в окно! Уже полдень!!!
— И что? — с трудом оторвав раскалывающуюся голову от подушки, поинтересовался Грач.
— А то, что баронессы Орейн в замке уже нет!!!
— Как это нет? Куда она могла подеваться? — уставившись на беснующуюся Руку короля, удивленно спросил ритуалист.
— Куда? Уехала в Лайнту!! На, читай!!! — зарычал граф Дамир и швырнул эрру Урмасу скомканный обрывок пергамента.
«Ваше сиятельство! Его Величество высочайше повелеть соизволил мне, баронессе Меллине Орейн, по окончании траура по невинно убиенным отцу и брату отправиться в Лайнту, дабы мое пребывание в родовом замке в полном одиночестве не дало повода досужим сплетникам подвергать сомнениям мою честь. Засим имею честь уведомить ваше сиятельство о принятом мною решении выполнить повеление Его Величества и отправиться в столицу сразу же после погребения тела моего брата в родовой усыпальнице замка Орейн. Покорнейше прошу принять уверения в моем глубочайшем уважении, искренне ваша баронесса Меллина Орейн…»
Пробежав глазами письмо, Грач непонимающе уставился на графа:
— Ну, и что тут не так? Тело барона Лагара Орейна привезли за час до полуночи. Значит, куда бы ни уехала баронесса, она обязательно вернется. Еще до церемонии его погребения…
— Церемонию его погребения УЖЕ ПРОВЕЛИ! Сегодня на рассвете! Поэтому баронесса Орейн уже в пути…
— Как это в пути? А я и мои воины? — спрыгнув с кровати, воскликнул эрр Урмас.
— А ты и твои воины спокойно спали! Вспомни, ты вчера сказал ей хотя бы полслова по поводу того, что обязан ее сопроводить?
— Н-нет… Она была на грани обморока… — натягивая на себя мантию, пробормотал Грач.
— Обморока? Ну да, конечно! А руну Великого сна на нас, конечно же, наложили только для того, чтобы мы не помешали ей выспаться…
Выехать из замка удалось только через час: сначала искали Листочка, любимую кобылу Грача, пропавшую из конюшни. А когда нашли, вынуждены были ждать, пока крайне флегматичный кузнец забьет в ее копыта аж семь ухналей
[74]
, потерянных невесть где. Потом одна из телег обоза зацепилась передним колесом за створку внутренних ворот и лишилась правой оглобли, а возница, сбитый с облучка мощным ударом раздосадованного задержкой Шетта Черного Пса, ударился головой о стену захаба и потерял сознание. В общем, к моменту, когда отряд, наконец, выехал из ворот замка, Грач пребывал в омерзительнейшем настроении. И сразу же поднял кобылку в галоп. Чтобы… через пару перестрелов рвануть на себя поводья: на дороге не было ни одного следа колес! То есть баронесса Орейн отправилась в Лайнту верхом!
Оглянувшись на догоняющий его отряд, маг заскрипел зубами: три телеги обоза
[75]
и маги из боевой четверки не могли двигаться в темпе волчьей поступи
[76]
Черных Соколов. А значит, шансов догнать баронессу за световой день у них не было…
Сотник Шетт был того же мнения. Подбежав к эрру Урмасу, он остановился и тут же ткнул пальцем в следы копыт:
— Если верить начальнику замковой стражи, то баронессу сопровождают два мага и три воина. А тут — следы двенадцати лошадей. Значит, идут о двуконь
[77]
. Скорость их передвижения представляешь?
Грач кивнул:
— Обоз оставляем… Берите с телег все необходимое и… вперед…
Потом перевел взгляд на лидера боевой четверки и поинтересовался:
— Слышал?
— Да, эрр!
— Вы возвращайтесь в замок, берите по две лошади и за нами. Не забудьте заводного коня и для меня… Стой! Это еще не все! Подойдешь к графу Дамиру и попросишь у него пару почтовиков с королевской голубятни. Так, на всякий случай…
Глава 31
Баронесса Меллина Орейн
Если наложить на свою многострадальную голову слабенькую оборотную печать Восстановления, то вместо того, чтобы заживать, ранки от игл начнут покрываться мелкими язвочками. Если добавить туда же оборотную печать Бесчувствия, то ощущение зуда в медленно разлагающейся коже становится таким острым, что приходится кусать губы, чтобы не сорваться на крик. А если сконцентрироваться на этих ощущениях так же сильно, как на образе горящей свечи
[78]
, то получится не думать. Вообще. Правда, недолго, минут двадцать — двадцать пять. Ибо потом в плетениях заканчивается сила, и их приходится напитывать заново. При этом старательно отгоняя от себя воспоминания. О чем? О письме его величества, в котором он выразил мне искреннее соболезнование в связи с трагической гибелью отца и брата и настоятельно рекомендовал как можно быстрее отправиться в столицу. О сальных взглядах его сиятельства графа Летье, от которых у меня перехватывало дыхание и появлялось жуткое желание поэкспериментировать с его амулетами. О процедуре обмывания брата, во время которой я дважды еле удержалась на грани, за которой — безумие. О чрезвычайно короткой церемонии его погребения, давшейся мне тяжелее, чем погребение отца.
