Диснейленд? Тоталитаризм. Рекламы по телевидению?
Тоталитаризм. Скоростные закусочные «Кентакки фрайд чикен» и «Джек ин зе бокс»?
Тоталитаризм. И так далее.
Так ведь полезные же, удобные вещи и цыплята эти жареные,
всегда горячие, с корочкой, мгновенно к вашим услугам, и объявления, и проч… –
скажет иностранец.
А кто вам сказал, что тоталитаризм неудобен? Он очень уютно
вас расслабляет, размягчает и даже полезен для метаболизма – быстро возразит
американский интеллигент.
Есть, однако, весьма и весьма серьезные «неполезные» вещи,
по которым бьет эта социальная критика. Например, смог.
Смог – это тоталитаризм, говорят вам, и вы, привыкший уже к
этому словечку, только усмехаетесь. Все, что связано со смогом в Лос-Анджелесе,
вам, жителю Садового кольца, кажется преувеличением. Газеты каждый вечер
сообщают процент вредных газов, углерода, фтора в воздухе, но вы, урбанист, не
чувствуете в воздухе Лос-Анджелеса ничего особенного, вы даже с некоторой
странной гордостью заявляете: у нас, ха-ха, ничуть не чище!
Однако дело тут даже не в процентах фтора, а в том, что этих
процентов на фривэях Лос-Анджелеса могло совсем не быть. Американцы говорят,
что в стране давно уже изобретены паровые и электрические двигатели, не
загрязняющие воздух, но автомобильные гиганты в стачке с нефтяными концернами
закупают все подобные изобретения и проекты, кладут их в сейфы и держат под
секретом. Значит, ради прибылей и весьма сомнительных политико-экономических
расчетов пренебрегают здоровьем людей – да, вот это уже настоящий тоталитаризм!
Еще более серьезное, как я понимаю, дело – банки. За два с
половиной месяца жизни в США я так и не смог разобраться в системах
финансирования и субсидирования, хотя много раз был свидетелем разговоров на
эти темы. То ли системы эти слишком сложны, то ли сказывалась моя врожденная
финансовая бездарность, или то и другое вместе. Однако я усек, что банки
являются в этой стране не только финансовыми органами, не только хранилищами
денег и уж не сберкассами, во всяком случае.
Банки, как мне кажется, образуют как бы костяк американского
общества, но наряду с этим они действуют и деструктивно, разрушая основы
духовной жизни и унижая американское понимание свободы. Они, банки, как
рассказали мне, собирают информацию о своих клиентах!
Они собирают информацию не только о доходах или деловых
качествах, но также и об образе жизни, а может быть – чем черт не шутит! –
и об образе мысли? Таким образом, банки становятся как бы соглядатаями, хмурыми
незримыми патронами, на которых средний шаловливый (как все средние) гражданин
волей-неволей должен озираться.
Это уже, конечно, очень серьезный тоталитаризм, и с ним
американская интеллигенция не хочет мириться.
В менее серьезных, но частых проявлениях тоталитаризма то и
дело на глазах американца происходят столкновения различных социально–
психологических противоречий.
Вот, например, феномен моды. Мода всегда начинается с
попытки вырваться за частокол, за флажки, за зону, но почти мгновенно после
прорыва зона расширяется и поглощает смельчака. Я уже касался частично этой
проблемы в главе о хиппи.
Однако чего же здесь больше, что превалирует: жадные
щупальца стандарта или массовый выход за условные изгороди?
Мне нравится современная мода калифорнийцев, ибо главная ее
тенденция – отсутствие строгой моды. Какие бы линии ни диктовали парижские
законодатели Диор, Карден и прочие, калифорнийский люд с этими законами мало
считается. Пестрота толпы в Эл-Эй просто удивительная.
Я мало там ходил в театры, потому что все вокруг меня было
спектаклем, но однажды отправился на оперу «Jesus Christ Superstar» в
ультрасовременный «Century-City». Были некоторые колебания по поводу галстука –
надеть ли? С одной стороны, галстук – это все-таки некоторый конформизм, но с
другой стороны, все-таки театр же. Вспоминался Зощенко. Придя, убедился, что
колебания были совершенно напрасными: с одинаковым успехом я мог надеть галстук
или не надеть галстука.
Вокруг меня на дне прозрачного космического колодца
прогуливалась театральная публика: высокая черная красавица-газель в богатых
мехах, а с ней белый парень в мешковатых джинсах, денди в бархатном смокинге и
девушка в маечке спортклуба, пиджачные пары, и дерюжные хламиды, и просто
рубахи с расстегнутыми воротниками, мини-юбки и длинные платья, напоминающие
слегка ночные сорочки, а одна дама, вполне еще молодая, но не вполне уже
стройная, была просто в пляжном костюме-бикини с наброшенной на плечи
черно-бурой лисой.
Однажды я все-таки почему-то нацепил галстук и пришел в нем
на лекцию. Что-нибудь случилось, заволновались студенты, что-нибудь сегодня
особенное? Нет-нет, господа, не волнуйтесь, просто такое настроение, просто
сегодня с утра я показался себе человеком в галстуке. Так я объяснил им свой
вид и был прекрасно понят.
Калифорнийцы заменили понятие моды понятием beautiful
people. Разумеется, в понятие это входит не только манера одеваться, но и
манера разговора, отношений, весь такой слегка подкрученный, такой чуть-чуть
игровой трен жизни. Меня вначале эта манера слегка озадачивала, я не мог
понять, что многие люди в этом странном городе чувствуют себя слегка вроде бы
актерами, вроде бы участниками какого-то огромного непрерывного хеппенинга.
Вот однажды заходим мы с Милейшей Калифорнийкой в маленький
магазинчик на Сансет-стрип. Мы едем в гости и нужно купить хозяйке бутылочку ее
любимого ликера «мараска».
В магазине пусто. Играет какая-то внутристенная музыка.
Красавец продавец с соломенными выгоревшими волосами приветливо улыбается:
– Хай, фолкс!
– У вас есть сейчас «мараска»? – спрашивает М.К.
– Мараска? – Красавец вдруг мрачнеет, как бы
что-то припоминает, драматически покашливает. – Боюсь вас огорчить, леди,
но Мараска уже неделю не заходила.
– ?
– Да-да, просто не знаю, что с ней стряслось. Мы все
весьма озабочены. А вы давно ее не видели?
– У вас есть, однако, ликер «мараска»? – терпеливо
спрашивает М.К.
– О, леди! Вы спрашиваете ликер? – радостное
изумление, восторг. – Этот всегда в наличии.
На прилавке появляется маленькая черная бутылочка. Цена
ерундовая – доллар с полтиной.
– Все? – спрашивает М.К., глядя прямо в глаза
красавцу.
– Да, это все, – вздыхает продавец.
– А завернуть покупку?
– О, леди! Быть может, вы сами завернете?
Продавец патрицианским жестом выбрасывает на прилавок кусок
прозрачного изумрудного целлофана.
– Вы полагаете, что я сама должна завернуть?
– Леди, это было бы чудесно!
