Кручу баранку «тойоты» все по тому же Пасифик Коуст Хайвей,
то есть по шоссе Тихоокеанского берега. Восточнее, в глубине Калифорнии, есть
три прочерченных по линейке многорядных фривэя, по ним гораздо легче добраться
до цели, но эта дорога живописнее, хотя и трудна, как все живописные дороги.
Крутой уклон, крутой вираж, и сразу крутой подъем, и сразу крутой вираж, а за
ним сразу крутой уклон и так далее. Очень похоже на дорогу от Новороссийска до
Туапсе. Смешно получается, дорога-то красивая, но пейзажем не полюбуешься, если
не хочешь сыграть с высоты в океан, и уж тем более не запишешь в актив
впечатления, и впечатления получаются куцые: рифленая поверхность океана, склон
с пластами базальта, далекие сосны на гребне, одна из них похожа на самолет…
«ограничение скорости»… «сужение»… «обгон запрещен»…
Ужин в ресторане «Натэнэ». Это греческое слово означает
что-то вроде «не грусти». До грусти ли, когда такой голод! Ресторан висит над
обрывом к океану. Выясняется, что это не что иное, как бывший дом Орсона
Уэллса. Выясняется также, что красная крыша, видная в зарослях внизу, покрывает
жилище Генри Миллера. Старый чудак, классик модерна, и сейчас там обитает.
Вилка с куском стейка замедляет свой путь от тарелки ко рту, начинает слегка
приплясывать.
Ночью делаю остановку в маленьком городке Монтерее, перед
сном вспоминаю: чем знаменит Монтерей? Да, ежегодные фестивали джаза, да-да, а
еще?.. Батюшки, да ведь это же город Стейнбека! Да ведь именно здесь он написал
свой «Квартал Тортилья Флэт»!
Я встречался с Джоном Стейнбеком и его женой Элен в 1964
году в Москве. Мы все тогда – Казаков, Евтушенко, Вознесенский – ходили со
Стейнбеком и драматургом Эдвардом Олби с приема на прием, такая довольно
нелепая «светская» жизнь, но как же еще пообщаться писателям? «Биг Джон» шел по
Москве в невероятно длинном и огромном твидовом пальто, казалось, там, в
карманах, у него большие запасы всего самого необходимого: табак, виски, чернила,
бумага, сюжеты, метафоры…
– Для чего человеку пуп? – громогласно спрашивал
он и тут же отвечал:
– Если вам ночью захочется поесть редиски, лучшей
солонки не найти!
Иной раз мы останавливались на каком-нибудь ветреном углу
под летящим снегом где-нибудь на площади Восстания полшестого.
– Вот мы, Джон, молодые писатели, а вы один из Большой
Американской Пятерки, а мы все о мелочах говорим. Расскажите нам, Джон, о
Хемингуэе. Вы с ним встречались?
– Трижды. Первый раз он заказывал, второй раз я, а в
третий по очереди. Нам трудно было говорить, ведь меня интересуют рыбы размером
не больше сковородки.
До сих пор отчетливо вижу большое лицо Стейнбека с морщинами
и синими венозными паучками. Он абсолютно укладывался в образ кита американской
литературы, смотрел на всех с доброй насмешкой и говорил только о пустяках:
– Когда загорелась старая ферма на опушке леса, искры и
головешки с треском стали перелетать через узкий снежный рукав и поджигать
деревья. Я заметил с дороги, как выскочила из леса волчья семейка, восемь
голов, матерые негодяи и несколько щенков. Они увидели скопление машин на
дороге, слепящие фары, а сзади был загорающийся лес, и тогда они пошли по
снежному рукаву между лесом и дорогой довольно гордо, знаешь ли, вполне
независимо и даже с некоторым достоинством, хотя и с зажатыми между ног
хвостами.
Позже пришло огорчение – странные вьетнамские приключения
живого классика. Что это, Джон? Мы не совсем понимали…
Несколько лет назад он умер. Горькая невозможная новость –
Джон Стейнбек не вязался с «миром иным».
Помню еще одну такую новость, летом 1961 года, когда умер
Хемингуэй. Он умер в разгар нашей русской любви к нему.
Я тогда еще где-то записал, на каком-то клочке: как жаль,
что это произошло в век радио. Не будь радио и телеграфа, новость тащилась бы к
нам на парусниках и дилижансах не меньше трех месяцев, и мы бы лишних три
месяца думали, что Хемингуэй жив, а это немало.
Утром в Монтерее я увидел, что горожане хранят память о
Джоне и даже извлекают из нее некоторые материальные выгоды. Ныне Монтерей
давно уже не рыбацкий городок, но довольно фешенебельный курорт. Тем не менее
все причалы, склады и заводы по переработке сардин сохранены. Сохранены или
восстановлены старые надписи. Все вместе это называется Steinbeck Country и
служит туризму: на причалах ресторанчики, бары, в складах стилизованные
мини-отели, и магазины сувениров. Все это очень мило и трогательно, а
извлечение выгод – дело тоже вполне нормальное и благородное, память от этого
не ржавеет.
В конце своего пути я снова натолкнулся на след американской
литературы. Это было в Беркли на все той же знаменитой Телеграф-стрит. С
друзьями я попал как раз в тот самый зал, где весной 1956 года Аллен Гинзберг
читал свою поэму «Вопль», объявившую миру существование литературы beat
generation. Слушатели стояли плечом к плечу, а впереди всех, рассказывали
друзья, размахивал руками, словно дирижер, Джек Керуак. Здесь были и другие
друзья Аллена – Ферлингетти, Корсо, Питер Орловски, но Джек был самый
неистовый. Сорвав с кого-то сомбреро, он стал собирать деньги на вино, и когда
шляпа заполнилась, вылетел, быть может, даже и над головами, и вернулся уже
обвешанный оплетенными мексиканскими бутылками.
Бедный Керуак. Жалко Керуака. Никогда не забуду «Джаз
разбитого поколения», тот дикий кадиллак, которым ребята обколотили все стены в
Чикаго. Видимо, что-то гибельное есть в таких вот порывах, в таких вот пролетах
над головами, в дикой спонтанной прозе, которую никак не остановить. Я знал и
дома таких парней, как Керуак.
Нынешний патриарх битников Аллен Гинзберг лет десять назад
приезжал в Москву. Он говорил о наркотиках, о заоблачных Гималаях, пел на урду,
позванивал маленькими литаврами из штата Керала, которые постоянно носил с
собой. Все-таки он производил вполне устойчивое впечатление литератора,
профессионала шаманского нашего дела, и несмотря на необходимые чудачества, в
нем виден был вполне надежный и крупный современный поэт.
Странную близость чувствовали мы с американскими писателями
нашего поколения. И судьба у нас была разная, и по-разному текла жизнь, но,
встречаясь, мы как-то по-особенному заглядывали друг другу в глаза, как будто
искали в них какое-то неведомое общее детство.
Мое первое знакомство с современной американской прозой
состоялось странной ночью осени 1955 года в Ленинграде. Это была ночь
настоящего наводнения, когда вода дошла сфинксам до подбородка. Стоявший тогда
на Неве английский авианосец «Триумф» уже начал спускать шлюпки, дабы спасать
«и страхом обуялый и дома тонущий народ», но страха не было и в помине, народ
тонуть, кажется, не собирался, а наоборот, в эту странную ночь по всему Питеру
расползлось какое-то чуть-чуть нервное, но бодрое веселье, и всюду были танцы.
