А скорость между тем все увеличивалась. Головокружение тоже.
И на одном из немыслимых виражей Москвич спел своей спутнице короткий дифирамб:
– Ю или ты! Ты ангел или энджел? Ты, возникающая из
городской пены на белом гребешке «мазаратти»! Если ты богиня любви, то у тебя
слишком цепкие руки! Если ты ангел, то ангел ада!
Она даже бровью не повела, но только усмехнулась. Через
секунду Москвич смог оценить эластичность тормозов знаменитого спортивного
автомобиля, когда они с ходу влетели под навес маленького гаража и
остановились, как вкопанные.
Он ждал, что ему свяжут руки, а на голову наденут черный
мешок, но его просто пригласили войти в дом.
Открылись двери, шум многих голосов, смех, музыка вместе с
полосой яркого света пролились в темный каньон и отпечатались на базальтовой
скале тенью хозяина.
Хозяин стоял на пороге: седые длинные волосы до плеч, бусы
из акульих зубов на груди, вышитая рубашка, джинсы, старый стройный хозяин.
– Some enchanted evening, – сказал или пропел он знакомым
уже Москвичу баритоном, – you may see a stranger across the crowded room… Заходите,
дружище!
Москвичу уже было море по колено. Он смело вошел в дом, в
гнездо калифорнийской мафии, и тут же включился в общую беседу. Разговор,
разумеется, шел о русской литературе.
– Вам нравится поэзия акмеистов? – спросила
Москвича высокая худая то ли профессорша, то ли гангстерша, то ли цыганка.
Спросила, преподнося ему бокал мартини и чуть помешивая в бокале своим
великолепным длинным пальцем, должно быть с целью растворить красивый, но, по
всей вероятности, далеко не безвредный кристалл.
– Да, нравится. Конечно, нравится, – ответил
Москвич, принимая бокал.
– Какие чудесные плоды принес миру «серебряный
век»! – сказал Москвичу атлетически сложенный гангстер в профессорских
очках и в желтой рубашке клуба «Медведи».
– Еще бы, «серебряный век»! Серебряные плоды! –
согласился Москвич, попивая отравленный, но вкусный мартини.
– Я, знаете ли, раньше работал с бриллиантами, а сейчас
специалист по «серебряному веку», – сказал сухонький улыбчивый мафиози,
постукивая друг о дружку модными в этом сезоне голландскими башмаками.
– Простите, господа, но кто из вас вчера в одиннадцать
тридцать пять ночи упал на Вествуд-бульваре? – обратился ко всему обществу
Москвич.
Как будто бомба-пластик-шутиха разорвалась. Мгновенно стихли
все разговоры. Знатоки «серебряного века» отпрянули от вновь прибывшего. Все
гости, а их было в холле не менее тридцати, теперь молча смотрели на него. С
тихим скрипом начала открываться дверь на террасу, за которой в прозрачной
черноте угадывалась пропасть, а на дне, в теснине, зеркально отсвечивала
змейка-река.
Во взглядах, устремленных на него, Москвич не прочел
никакого особенного выражения, но тем не менее он понял, что дальнейшие вопросы
неуместны.
За исключением одного вопроса, который он и задал:
– Что будет со мной?
– Это зависит только от вас, дружище, – мягко
сказал хозяин и чуточку пропел: – Come dance with me, come play with me…
– Пока, эврибоди! – весело (эдакий, мол,
сорвиголова!) сказал Москвич и зашагал туда, куда приглашал его хозяин, к
маленькой дверце, за которой, конечно же, угадывалась лесенка вниз.
– Пока, – сказали ему на прощанье
«эврибоди». – Take care, Москвич!
«Какая насмешка, экий сарказм! – подумал
Москвич. – Я, кажется, в царстве мемозовского «черного юмора»…»
То ли зеленый табачок, то ли кристальчик, растворенный в
мартини, а скорее всего самый дух уже начавшегося американского приключения
действительно чрезвычайно взвинтил нашего Москвича, эту кабинетную крысу,
книжного червя, человека в футляре, и некое юношеское ковбойство струйками
пробегало теперь по его кровотоку, по лимфатической и нервной системам и так
меняло, что, пожалуй, и московские соседи не узнали бы: галстук на сторону,
голова взъерошена, плечи расправлены, кулаки в карманах…
В подземелье, украшенном подсвеченными витражами в духе
Сальвадора Дали, двое играли в пинг-понг. Один, ужаснейший, явно выигрывал и
беспощадно наступал, другая, загорелая, в белых одеждах, с глазами, сверкающими
живой человеческой бедою, красиво и безнадежно проигрывала.
– Семнадцать-семь, восемнадцать-семь,
девятнадцать-семь, двадцать-семь, аут! – гулко и издевательски, словно
ворон, отсчитывал ужаснейший, и это был, как сразу догадался Москвич, это был
предосаднейший продукт воображения
– Мемозов.
Разумеется, внешность его была изменена: кожаный камзол
стягивал пресолиднейшее пузо, испанские накрахмаленные кружева подпирали
сочащиеся перестоявшимся малиновым соком щеки – экий, мол, фламандец! –
однако дело было вовсе не во внешности. Москвич узнал бы Мемозова даже в виде
неандертальца, марсианина, даже в виде египетской мумии. Дело было в очередном
издевательстве, в глумлении над идеалом – к чему этот дурацкий пинг-понг,
позвольте спросить?
Между тем проигравшая, прелестная римлянка ли, византийка
ли, постепенно исчезала, как бы угасала среди витражей. А ведь, возможно,
именно она упала в ту ночь на Бульваре Западного Леса, когда он, Москвич
(теперь это уже совершенно ясно) бросился на помощь?!
В ярости Москвич схватил ракетку. Выиграть! Непременно!
Отомстить! Отомстить и разоблачить прохвоста! Избавиться от него раз и
навсегда!
– Ха-ха-ха! – Мемозов хохотал, подкручивая черные,
явно фальшивые усы.
– Не злитесь, мой бедный Москвич! Лучше защищайтесь,
мой бедный Москвич!
Гнев! Шум! Головокружение! Крики!
«Откуда несутся эти крики, этот смех? Сколько прошло
времени? Где я?» – подумал Москвич и вдруг увидел себя не в подземелье, а на
открытой просторной веранде, висящей в ночи над каньоном Топанга.
В углу площадки стоял маленький самолет, похожий контурами
на аппарат «сопвич», истребитель времен первой мировой. Возле самолетика
возился хозяин дома. Седые волосы его развевались под ночным ветром. Половина
лица была скрыта старомодными пилотскими очками. Он повернулся к Москвичу и
махнул ему огромной кожаной рукавицей.
– Come fly with me, fly with me, – слегка пропел он
и добавил:
– Помогите выкатить аппарат, дружище!
