В этой легкой горечи, как видите, уже сквозит ностальгия по
бурному пятилетию, озвученному душераздирающей рок-музыкой.
Рок-музыка… Американцы не знали русского смысла слова «рок»,
а если бы знали, быть может, это прибавило бы этой музыке не только грохочущих
камней, качающихся скал, но и неожиданных провалов в тишину, в беззвучие.
Думаю, что можно сделать неожиданные открытия, сближая
фонетически близкие русские и английские слова, как это сделал, например,
Энтони Берджес, сблизив «хорошо» и «horror-show».
Вернемся к университетским стенам. Я видел на них остатки
старых плакатов.
«Мы не будем участвовать в вашей свинской империалистической
войне!»
Следует сказать, что, несмотря на всю пестроту
политико-философско– психологического спектра, несмотря на разного рода
левацкие загибы, вывихи, ушибы, растяжения и переломы, молодая американская
интеллигенция конца шестидесятых – начала семидесятых была ярка, умна,
искренна.
В своей яростной давидовской схватке против
Голиафа-истэблишмента интеллигенция, быть может, впервые в американской истории
обрела уверенность в своих силах. Конечно, можно сказать, что понятие
«американская интеллигенция» чрезвычайно широко и содержит в себе серьезное
противоречие, ибо неизбежно, выполняя свои социальные функции, интеллигенция
срастается с этим самым ненавистным истэблишментом, а стало быть, несет в себе
и давидовское и голиафовское начала, но, может быть, именно в борьбе этих начал
и вырабатывается самосознание?
Поражение во Вьетнаме американская интеллигенция
рассматривает и как свою победу.
Бурные дебаты по поводу коррупции и политических махинаций
предшествовали затишью весны семьдесят пятого. Впрочем, так ли уж спокойно
нынешнее затишье?
Как-то утром я выбежал из своего маленького «Клермонт-отеля»
на Тивертон-авеню и направил кроссовки в сторону университетского стадиона.
Попутно, пока бегу до кампуса, могу сказать, что увлечение
полуспортивным бегом, называемым «джоггинг», настолько широко распространено в
Америке, что мне иногда казалось, будто я в Москве, в Тимирязевском парке.
На центральной площади кампуса я увидел толпу студентов, и
тут меня перехватила девчонка в джинсовом комбинезоне.
– Хай! – сказала она. – Подпиши-ка вот эту
бумагу и беги дальше.
В ее руках трепетал длинный лист с жирным призывом наверху:
«Стукачей ЦРУ вон из университета!»
Должен признаться, что долго упрашивать меня не пришлось. Я
платил здесь налоги наравне со всеми и потому мог себе не отказывать в
удовольствии шурануть стукачей.
Вечером того же дня я читал в университетской газете
«Ежедневный медведь» слезливые откровения немолодого уже агента Центрального
разведывательного управления, «инфильтрованного» еще в 1968 году в студенческое
«фратернити».
Этот маленький эпизод из жизни Ю-Си-Эл-Эй отражал широкую по
всей стране кампанию борьбы против злоупотреблений ЦРУ. В неделю несколько раз
на экранах телевизоров появлялся сенатор Черч, возглавлявший комиссию по
расследованию.
Сенатор неторопливо и спокойно рассказывал о работе своей
комиссии, о дальнейших разоблачениях – о связях ЦРУ с мафией, о заговорах
против глав иностранных государств, о слежке за американцами, о
бесконтрольности этой шибко серьезной организации.
Я говорил об этом деле с десятками американцев и в частных
домах, и в барах, и в редакциях газет. Везде интеллектуалы были единодушны –
цэрэушникам надо дать по рукам, чтобы отбить вкус к тоталитарным замашкам.
Разведка и контрразведка – это одно дело, говорили американцы, они нужны любой
стране. Бесконтрольность, система слежки и стукачества, попытка стать
государством в государстве – это уже другое, это опасно для всех граждан.
И вот также как студенты UCLA своего мелкого стукача, страна
вытаскивает на экраны тупую морду Баттерфилда, стукача крупного, который был
«инфильтрован» ни больше ни меньше как в Белый дом.
Иной раз мне приходило в голову, что яростное сопротивление
интеллектуалов истэблишменту и надвигающемуся тоталитаризму отражает в какой-то
степени черты национального характера, тот свободолюбивый пионерский дух,
который безусловно еще живет в американском народе. Тоталитаризм для этих людей
понятие очень широкое, и они видят его признаки во многих приметах своей жизни,
в таких примерах, которые иностранцу вовсе и не кажутся никаким тоталитаризмом.
Вот, например, так называемые коммершэлз, телерекламы – это тоталитаризм. Вот,
например, индустрия развлечений в Диснейленде – это тоталитаризм. Вот,
например, смог в Даун-тауне Лос-Анджелеса – это тоже тоталитаризм…
Что ж, разве тоталитаризм и стандарт жизни в современном
супериндустриальном обществе – это синонимы? О! Твой вопрос вызывает
нетерпеливые, почти плотоядные улыбки, твои собеседники слегка ерзают,
поудобнее устраиваясь в креслах, закуривая, готовясь к бесконечному «дискашн».
– Видите ли, это чрезвычайно сложная и интересная
проблема…
Американского интеллектуала хлебом не корми, но только дай
ему подискутировать на эту тему, или на какую-нибудь другую, или на третью,
четвертую, сотую, а тем – миллион!
Как когда-то русская интеллигенция спорила в своих каморках
– помните? – «пускай мы в спорах этих сипнем, пускай стаканы с бледным
сидром стоят в соседстве с хлебом ситным и баклажанною икрой» – так и сейчас
американские «яйцеголовые», отставляя в сторону свои «хайболы» и «снэкс»,
работают до утра языками, и в спорах этих бурлит, пузырится, булькает
вольнолюбивый дух их предков, пионеров.
Мы с вами, читатель, вернемся к рассуждениям о тоталитаризме
и стандарте в другой главе, а сейчас мне хочется все-таки сказать, что с
диалектическими противоречиями сталкиваешься в Америке на каждом шагу, да и как
же еще может быть иначе в столь великом обществе.
Вот, например, именно на вольнолюбивый пионерский дух, на
самооборонное право каждого американца ссылаются противники запрета оружейной
торговли, а свободная продажа огнестрельного оружия ведет к росту преступности,
а преступность организуется в мафию, а мафия корнями своими переплетается с
ЦРУ, этим самым зловещим аппаратом тоталитаризма.
Так или иначе, среди всех этих диалектических, а также
попросту абсурдных противоречий за последние два десятилетия выросла и
определилась американская интеллигенция, и теперь в ряду привычных литературно–
кинематографических образов, таких, как «средний американец», «ковбой», «шериф»
и так далее, стоит и персона со смутной улыбкой, в небрежном костюме, с сильно
увеличенными за линзами глазами, примерно такой тип, какой в старой России
черносотенцы обозначали понятием «скюбент-сицилист-аблакат».
