В мертвой тишине он ждал ответа, ждал возможности излить свою ярость или ощутить сладко-горькое облегчение.
— Я не убивал твою сучку, — сказал Маледикт, отталкивая ладонь Джилли. — Ты что, судья, который собирается меня повесить? Убирайся.
— Шоколад и яд. Сладость, скрывающая жало. Записка с моим именем, которую она не могла прочесть. С извинениями за то, что нас прервали. Думаешь, я поверю, что ты этого не делал?
— Будь проклята твоя душа, я… — Хриплый голос Маледикта, не способный звучать громко, оборвался. Услышав возражения, юноша, оскалив зубы, пронесся мимо Джилли, словно изгнанный злой дух. Входная дверь внизу громыхнула, сопровождаемая звоном разбитого стекла. Джилли так и не получил ответов на свои вопросы. Негромкий треск, похожий на далекие пушечные удары, нарушал тишину: Маледикт вымещал гнев на чем-то хрупком.
Ярость клокотала у Джилли в груди. Он выбежал из дома и направился в город мимо гвардейцев, что следили за особняком. Джилли уже почти добрался до торговых улиц, когда туман боли и ярости начал рассеиваться, освобождая сознание для единственной мысли. Маледикт никогда прежде не отрицал того, что совершал. Тем не менее, яд был именно из его пузырька…
Джилли застонал, пряча в ладонях мокрое от пота лицо. Он и забыл, что у него самого были враги, один из которых жил под одной с ним крышей и знал о существовании Лизетты, о ее местонахождении, о том, что Джилли трижды в неделю наносит ей визиты. Исполненный мрачной решимости, Джилли в сгущающихся сумерках пошел назад. Он спросит еще раз — только теперь выслушает ответ.
Входная дверь, против его ожиданий, оказалась открыта. В гостиной царил хаос, словно здесь еще минуту назад бушевал морской прибой. Зеркальная дверь была разбита, и из каждого угла на Джилли смотрели мигающие глаза; табурет, прежде стоявший у спинета, валялся под инструментом без одной ноги.
Туфля Джилли с хрустом погрузилась в мягкий ковер. Из-под подошвы показался изогнутый осколок фарфора. Джилли поднял его: это была маленькая фарфоровая ручка. Шелковая нить и висящая на ней палочка подсказали, что у него в руках фигурка из набора марионеток. Джилли поднял взгляд на полку с куклами. Не осталось ни одной целой, хотя Джилли удалось обнаружить более узнаваемые осколки: голову собаки с высоким гофрированным воротником, погремушку с хвоста гремучей змеи, крошечную куклу с отколотыми ручками. Некоторые фигурки были так жестоко растерзаны, что казалось, будто Маледикт пытался стереть их подошвами в порошок.
Джилли в задумчивости опустил пригоршню разрозненных частей на занавешенный алтарь. Марионетки были подарком Януса. Маледикт очень берег их. По крайней мере, прежде. Сравнивал себя с кукловодом богов, но сегодня, похоже, сам почувствовал себя куклой.
Джилли поднялся на один лестничный пролет, зажигая на ходу лампы.
— Маледикт? — позвал он. В доме стояла такая тишина, словно Джилли был единственным живым существом в его стенах. Сердце у него забилось быстрее. — Маледикт!
В коридоре Джилли остановился в нерешительности, потом решил подняться по темным чердачным ступеням. Через шесть ступенек впереди он заметил слабый отблеск фарфора, и остальной путь преодолел уже более уверенно.
Прохладный вечерний воздух струился вниз, со свистом вырываясь из-под чердачной двери. Джилли толкнул ее. Чердачное окошко скалилось осколками стекла. Перед ним, на сундуках, примостился Маледикт. Широкий, тяжелый размах красной рубашки, развязанные рукава, не стесненные камзолом, опадали, подобно кровавым крыльям. Юноша сидел, подтянув колени и обхватив их руками.
— Прости меня, Джилли. — Маледикт обернулся. Зашуршали тяжелые волосы. Лицо юноши озарял бледный свет звезд и отраженных газовых ламп, струившийся сквозь городской туман.
Царапанье и шуршащий, скребущий звук перьев отвлекли Джилли, который уже собирался ответить: перепрыгнув через его ступни, взметнулись два грача: один вылетел из окна, другой примостился на куче тряпья. Птица ударила клювом, обнаружив дыру в расшитом камзоле, и выпорхнула через окно, увлекая за собой золотые нити.
— Я не думал, что она тебе настолько небезразлична, — приглушенно проговорил Маледикт. Он уронил лоб в руки. — Я ее ненавидел.
Джилли сел на низкий сундук, глядя на ссутулившуюся фигуру юноши.
— Ты даже не знал ее. Мне и то почти ничего не было о ней известно. Когда ты успел ее возненавидеть?
— Она застала меня за умыванием — и сразу принялась дразнить. Я велел ей убираться. Она вместо этого прислонилась к стене, сбросила бретельки сорочки, так что стала видна грудь, и принялась демонстрировать мне свои прелести. Я попытался спугнуть ее, а она рассмеялась. Я сделал это, чтобы остановить ее.
— И вместо того, чтобы проткнуть ее мечом прямо в борделе, ты явился домой и отправил ей отравленный шоколад, дав ей время всем рассказать о тебе и твоих угрозах? Нет, все произошло иначе. Ты пришел домой. Ты говорил с Янусом. И Янус убил ее.
— Нет, — возразил Маледикт. — Джилли, ведь у тебя есть все доказательства. Что еще тебе нужно? В конце концов, я убийца — и убивал не единожды.
Джилли выдохнул; его дыхание уныло повисло в стылом воздухе.
— Скажи мне, что убил ее. Скажи, что послал ей смерть в розовой подарочной упаковке.
Маледикт опустил глаза.
— Я убил Лизетту.
От пляшущих теней казалось, что на месте глаз у Маледикта образовались провалы, однако голос оставался спокойным, как всегда. И все же Джилли почувствовал, как сердце забилось быстрее — от этой лжи у него перехватило дыхание. Маледикт, умелый убийца, не умел врать, он предпочитал прибегать к полуправде и туманным намекам.
— Прости меня, Джилли, — повторил Маледикт. Оттолкнувшись, он спрыгнул с сундуков и остановился перед открытым окном. Потом подался вперед, сунул кулак под дождь и раскрыл ладонь. Маленькая, резная, злорадно поблескивающая фигурка Ани полетела вниз и ударилась о мостовую. Маледикт качнулся ей вслед, и Джилли придержал его за лодыжку.
— Просишь прощения за то, чего не совершал!
Но Маледикт уже торопливо спускался по лестнице. Джилли выглянул в окно, за которым исчезла статуэтка Ани.
— А сам простишь ему все, — сказал Джилли. — Он заставил меня поверить, что ты убил Лизетту, — но ты и теперь закрываешь глаза. Он пытается рассорить нас.
Желчь взыграла в желудке от неприкрытой жестокости, оттого, что Лизеттину жизнь превратили в ход пешки. В успокаивающей темноте чердака Джилли сел на корточки и заплакал — точно так же, как до него Маледикт. Если прежде еще оставались какие-то сомнения — теперь они исчезли. Янус был убийцей; как его отец, как Данталион — он предпочитал улыбаться и убивать на безопасном расстоянии.
Джилли повесил голову. В конце концов, сам виноват. Раздразнил Януса, хотя знал: тот в долгу не останется. Но намекнуть, что в убийстве виновен Маледикт… Возмущение Джилли превратило ярость в ровное внутреннее пламя.
