Глава 1
Скифские шлемы
Ну, подумать только – транспортная пробка в Москве на
восьмом году революции! Вся Никольская улица, что течет от Лубянки до Красной
площади через сердце Китай-города, запружена трамваями, повозками и
автомобилями. Возле «Славянского базара» с ломовых подвод разгружают садки с живой
рыбой. Под аркой Третьяковского проезда ржание лошадей, гудки грузовиков,
извозчичий матюгальник. Милиция поспешает со своими пока еще довольно наивными
трелями, как бы еще не вполне уверенная в реальности своей сугубо городской, не
политической, то есть как бы вполне нормальной, роли. Все вокруг вообще носит
характер некоторого любительского спектакля. Злость и та наигранна. Но самое
главное в том, что все играют охотно. Закупорка Никольской – на самом деле
явление радостное, вроде как стакан горячего молока после сыпного озноба: жизнь
возвращается, грезится процветание.
– Подумать только, еще четыре года назад здесь были
глад и мор, блуждали кое-где лишь калики перехожие, да безнадежные очереди
стояли за выдачей проросшего картофеля, а по Никольской только чекистские
«маруси» проезжали, – говорит профессор Устрялов. – Вот вам, мистер
Рестон, теория «Смены вех» в практическом осуществлении.
Два господина приблизительно одного возраста (35 – 40 лет)
сидят рядом на заднем сиденье застрявшего на Никольской «паккарда». Оба они
одеты по-европейски, в добротную комплектную одежду из хороших магазинов, но по
каким-то незначительным, хотя вполне уловимым приметам в одном из них нетрудно
определить русского, а в другом настоящего иностранца, более того, американца.
Парижский корреспондент чикагской «Tribune» Тоунсенд Рестон
в течение всего своего первого путешествия в Красную Россию боролся с
приступами раздражения. Собственно говоря, это нельзя было даже назвать
приступами: раздражение не оставляло его здесь ни на минуту, просто временами
оно было сродни ноющему зубу, в другие же моменты напоминало симптомы пищевого
отравления.
Может быть, как раз с пищи все и началось, когда в день
приезда советские, так сказать, коллеги – этот невыносимый Кольцов, этот
ерничающий Бухарин – потчевали его своими деликатесами. Эта икра... даром что и
в Париже сейчас безумствуют с икрой, нашли в ней, видите ли, какой-то
могущественный «афродизиак»... но ведь это же не что иное, как рыбьи яйца,
медам и месье! Доисторическая рыба, покрытая хрящевидными роготками... а
главное все-таки – это ощущение какой-то постоянной театральности, слегка
тошнотворной приподнятости, бахвальства... и вместе с этим неуверенность,
заглядыванье в глаза, невысказанный вопрос. Европу они, похоже, уже раскроили
на будущее, но Америка сбивает их с толку. Рестона здесь тоже что-то сбивает с
толку. Прежде он полагал, что знает пружины революций. Его репортажи из Мексики
в свое время считались высшим классом журналистики. Он интервьюировал членов
революционных хунт во многих странах Латинской Америки. Черт побери, теперь он
видит, что «гориллы» по сравнению с этими «вершителями истории» были ему ближе,
как и яблочный пирог по сравнению с проклятыми «рыбьими яйцами». Неужели
большевики всерьез думают, что ворочают мирами? Все было бы проще, если бы речь
шла просто о захвате и удержании власти, о смене правящей элиты, однако...
Готовясь к поездке, Рестон читал переводы речей и статей
советских вождей. В конце августа РКП(б) была потрясена трагической историей,
связанной с Америкой. Катаясь на лодке по какому-то озеру в штате Мэн, утонули
два видных большевика, председатель «Амторга» Исай Хургин и Эфраим Склянский,
ближайший помощник Троцкого в течение всех лет Гражданской войны. На похоронах
в Москве всесильный «вождь мирового пролетариата» выдавливал из себя слова
какого-то странного, едва ли не метафизического недоумения: «...наш товарищ
Эфраим Маркович Склянский... пройдя через великие бури Октябрьской революции...
погиб в каком-то ничтожном озере...»
Эдакое презренье к озеру, недоумение перед «внеисторической»
смертью; нет, они и в самом деле ощущают себя чем-то сродни богам Валгаллы или
по крайней мере титанами из мифологии. Черт возьми, мало кто в Америке поймет,
что они одержимы своей «классовой борьбой» больше, чем аурой власти...
Революция, похоже, это не что иное, как пик декаданса...
Увешанный черными пальто и солдатскими шинелями трамвай
тронулся и проехал на десяток ярдов вперед. Шофер наркоминдельского «паккарда»,
кряхтя, выворачивал руль, чтобы пристроиться в хвост общественному транспорту.
Рестон, посасывая погасшую трубку, смотрел по сторонам. В мешковатой толпе иной
раз мелькали чрезвычайно красивые женщины почти парижского вида. У входа в
импозантное здание аптеки стояли два молодых красных офицера. Стройные и
румяные, перетянутые ремнями, они разговаривали друг с другом, не обращая ни на
кого внимания. Их форма отличалась той же декадентской дикостью, что и вся эта
революция, вся эта власть: престраннейшие шапки с острыми шишаками и нашитой на
лбу красной звездой, длиннейшие шинели с красными полосами-бранденбурами
поперек груди, отсутствие погон, но присутствие каких-то загадочных
геометрических фигур на рукавах и воротнике – армия хаоса, Гог и Магог...
– Простите, профессор, позвольте задать вам один, как мы в
Америке говорим, провокативный вопрос. После восьми лет этой власти, что вы
считаете главным достижением революции?
Чтобы подтвердить серьезность вопроса, Рестон извлек свой
«монблан» и приготовился записывать ответ на полях своего «бедекера». Профессор
Устрялов весьма сангвинически рассмеялся. Он-то как раз души не чаял во всех
этих «икорочках» и «стерлядках».
– Милый Рестон, не подумайте, что я над вами смеюсь, но
главным достижением революции является то, что Цека стал старше на восемь лет.
По правде сказать, даже этот его сегодняшний спутник с его
спотыкающимся английским в сочетании с самоуверенными переливами голоса (откуда
у русских взялась эта манера априорного превосходства перед западниками?)
раздражал Тоунсенда Рестона. Фигура более чем двусмысленная. Бывший министр в
сибирском правительстве белых, эмигрант, осевший в Харбине, лидер движения
«Смена вех», он нередкий гость в Красной Москве. Последняя его книга «Под
знаком революции» вызвала разговоры в Европе, а уж здесь-то ни одна политическая
статья не обходится без упоминания его имени.
Зиновьев называет Устрялова классовым врагом, тем более
опасным, что он на словах приемлет Ленина, говорит о благодетельной
«трансформации центра», о «спуске на тормозах», о «нормализации» большевистской
власти, о надежде на нэповскую буржуазию и на «крепкого мужика»...
Зиновьев иронизирует над Устряловым в типично большевистской
манере – «курице просо снится», «как ушей своих не увидите кулакизации,
господин Устрялов»... Бухарин называет его «поклонником цезаризма». Любопытно,
на что и на кого делается намек в последнем случае?
