В этом месте, когда вдруг выплывал взгляд друга или сам
друг, «еще не ставший...», князь Андрей легонько рычал, тряс ушами, чтобы
отогнать дальнейшее, и пускался вскачь вокруг сосен или вокруг мебели, снова
весь в радостных бликах нынешнего и тогдашнего.
Однажды утром Савва, который хотел войти в семью князя
Андрея, привез на машине Нинку и вынес ее из машины на руках, говоря, что ей
нельзя оставаться в больнице. Мать страшно закричала: «Что случилось?!» Нину
понесли наверх в ее комнату. Князю Андрею удалось проскользнуть впереди всех и
распластаться под кроватью. Он наотрез отказался выходить оттуда и даже немного
зарычал, когда вторая мать взяла его было за ошейник. Тогда отец сказал:
«Оставьте его».
Мрак и пожарище вдруг возникли перед ним, поле после боя,
тени мародеров, черные хлопья нежизни, взлетающие вороньем над невыносимым
запахом злодеяния. Он чувствовал, что эти хлопья все гуще собираются над
любимой сестрой, а стало быть, и над ним самим. Оттуда, из прежнего, стала надвигаться
череда ужасного: горизонты закрылись, мир сужался в клети, в застенки, в
каменные колодцы, оттуда вытаскивали, но не для спасения, а на самую страшную
муку, и застывшее лицо изверга, бывшего друга, царя Ивана.
Сколько времени прошло, князь Андрей не знал, да он и не
задавался этим вопросом. Он старался не скулить, хотя только скулеж ему бы мог
помочь сейчас. Вдруг Нинина рука упала с кровати и повисла прямо перед его
носом. Он тронул ее носом, она была холодна даже для его вечно холодного влажного
носа. Он начал жарко ее лизать своим вечно жарким и длинным, будто поток
вулканической лавы, языком. Вдруг рука поднялась и взяла его сразу за оба уха.
«Пифочка, милый», – прошептал голос сестpы.
Хлопья нежизни разлетелись, будто вспугнутые крылатым всадником.
Пес плясал под луной или под солнцем, что там было в тот миг в наличии.
Казематы вдруг раскрылись, будто выдавленные мощным воздухом. Юность звала
назад. День бегства летел вокруг к зеленым холмам Литвы.
Глава 8
Село Горелово, колхоз «Луч»
Ранней осенью тысяча девятьсот тpидцатого года, однажды под
вечер, строго по расписанию или почти строго, словом, к радости всех ожидающих,
на Казанском вокзале Москвы началась посадка в пассажирский поезд Москва –
Тамбов.
Советских людей тех времен при посадке в поезд неизбежно
охватывала нервозность на грани паники. Исправно работающая транспортная
система все еще казалась чудом, тем более что опять пошли крутые времена и за
многими предметами ширпотреба, что при нэпе имелись в любой лавке, приходилось ездить
в Москву. Тамбовские крестьянки, обвешанные поверх своих парадных плюшевых
жакеток мешками и сумками, уже вступая под гигантские своды вокзала,
призванного напоминать о XXI веке, но напоминающего только лишь совсем недавний
«мирискуснический» модерн, готовились к бою за свой вагон и за свою полку.
Старухи неслись сквозь толпу на перрон с исключительной скоростью, успевая
покрикивать еще на своих товарок: «Давай, давай!.. Маша, не отставай!.. Чей
ребенок, кто ребенка потерял?» Вслед им московский люд, представленный на
вокзале не лучшей своей частью, а именно носильщиками, посылал отменнейшие
напутствия. Дореволюционную благочинность на этом вокзале восстановить пока не
удалось, да, видно, никогда и не удастся. Стойбища татар и чувашей почти
полностью покрывали кафельный пол. В туалетах шла посильная постирушка. В
воздухе стоял неизбывный запах Казанского вокзала: смесь хлорки, мочи,
размокшего урюка и отторгнутого винегрета.
Братья Градовы не спешили. С уверенностью молодых мужчин,
занимающих твердые позиции в обществе, они медленно шли по перрону, не обращая
ни на кого внимания, занятые только друг другом. Никита только сегодня утром
прибыл с семейством из Минска и, когда узнал, что младший брат отбывает в
Тамбов, вызвался проводить. Кирилл не возражал.
За прошедшие два года он как-то смягчился в своем ригоризме
и даже не возразил, когда брат вызвал машину из наркомата. Даже и черты его
лица несколько смягчились, и теперь уже трудно было, несмотря на одежду
мастерового, не опознать в нем молодого человека «из хорошей семьи». Впрочем,
может быть, этому он был обязан новой детали своего облика – очкам в тонкой
металлической оправе. Они немедленно выдавали его непролетарское происхождение.
Никита, как всегда, был в форме высшего командира РККА, все
подогнано до последней складочки. Эта вот подогнанность и классный покрой были
тем, что немедленно отличало высших командиров от средних и младших. Вроде бы
все то же самое – гимнастерки, ремни, галифе, сапоги, а между тем высшего
командира всегда можно было издали распознать и не вглядываясь в петлицы.
В последние годы братья виделись редко, еще реже общались,
разве только за столом в Серебряном Бору. Ссоры, всякий раз возникавшие, как
говорится, на пустом месте, но вспыхивавшие буйным пламенем, то из-за
Кронштадта, то из-за привилегий командного состава, отдалили их друг от друга.
Нынешние проводы на Казанском вокзале, разумеется, были попыткой преодолеть
отчуждение, и во взглядах Никиты на Кирилла отчетливо читалось: «Ну, Кирка,
перестань дуться», а в ответных взглядах Кирилла на Никиту: «С чего ты взял,
что я дуюсь?» – то есть опять восстанавливались их вечные отношения:
любовно-снисходительные со стороны Никиты и любовно-оборонительные от Кирилла.
Младший старшего обожал еще с тех времен, когда маменькин
баловень Ника вдруг резко и бесповоротно ушел к красным, проскакал героем все
фронты Гражданской войны и сделал головокружительную военную карьеру. Никогда
бы и самому себе Кирилл не признался, что именно этот выбор старшего брата
толкнул его в объятия «самого передового учения». Совсем не в этом дело, а в
том, что у него и у самого достало ума понять, в каком направлении идет корабль
истории. И разве страннейшая эволюция Никиты, эта нынешняя как бы пестуемая им
безыдейность не доказывают полной самостоятельности Кирилла?
Посадка на тамбовский поезд стала уже напоминать штурм
Зимнего дворца. Спасаясь от проносящихся мешков и чемоданов, Никита и Кирилл
остановились покурить возле фонаря. Как раз в этот момент фонари зажглись по
всей станции. В конце перрона на стене вокзала высветился большой портрет
Сталина и лозунг: «Да здравствует сталинская пятилетка!» Никита вынул коробку
дорогих папирос «Северная Пальмира». Кирилл, однако, уклонился, предпочел свой
копеечный «Норд».
– Все-таки чем ты там будешь заниматься, на Тамбовщине? –
спросил Никита.
Кирилл ответил не сразу, как бы поглощенный раскуриванием
своего тугого «гвоздика», потом пробормотал:
– Там налаживается сеть идеологического просвещения...
– Как раз то, что больше всего нужно мужикам, правда? –
усмехнулся Никита.
Кирилл не ответил на иронию: ему не хотелось, чтобы разговор
опять соскальзывал к серьезным, если не мрачным темам, чтобы опять сталкивались
его высокая партийная идейность и нарочитый цинизм военспецов.
