Сумерки сгущались всю дорогу, и в село въехали почти в
полной темноте. Все же видны были еще крестьянские домишки по краям ухабистой
дороги. Кое-где тлели лампадки, свечечки, как вдруг среди этих жалких источников
освещения явился один мощный и жаркий – раскаленное до прозрачности пепелище,
розовый дым, еще живые, пляшущие вдоль рухнувших стропил язычки огня.
Мрачнейшая тревога охватила Кирилла. «Вот оно и Горелово... – пробормотал
он. – Горелово, Неелово, Неурожайка тож...»
Петя Птахин с исключительным интересом смотрел на пожарище,
оживленно комментировал:
– А это, товарищ Градов, нонче в обед Федька Сапунов,
кулацкая шкура, весь хутор свой поджег, ба-а-льшое хозяйство, чтоб в колхоз не
иттить. Всю родню свою и весь скот порешил и сам к своему боженьке отправился,
а только к чертям на сковородку попадет, антоновец проклятый!
Пожарище у Сапуновых, очевидно, было главным событием села.
Несколько фигур еще маячили в зареве, слышались бабьи причитания. Птахин остановил
лошадь неподалеку и смотрел на тлеющие бревна и пробегающие то здесь, то там
змейки огня, бормоча почти бессмысленно: «Ба-а-льшое хозяйство, ба-а-льшое
хозяйство».
По тому, как дрожали его губы и как он шапкой вытирал себе
лоб, Кирилл понял, что с крушением Сапуновых уходит и прошлая жизнь этого
захудалого комсомольца.
Глава 9
Мешки с кислородом
Из разрушающейся среднерусской хлебной цивилизации мы
совершаем сейчас скачок в цивилизацию средиземноморскую, оливковую, сливовую,
виноградную, все еще с упорством – «достойным лучшего применения», как сказали
бы в Институте красной профессуры, – сопротивляющуюся неумолимо
наступающим строго пайковым временам.
Вот возьмите горбатые улочки старого Тифлиса. Здесь и в
голову бы вам не пришло, что на дворе первая пятилетка. Как сто лет назад, как
и двести лет назад, так и сейчас цокают подковы извозчичьих пролеток. С
затененных балконов и галерей перекликаются хозяйки. Сказать «гортанно
перекликаются» – значит, заплатить дань шаблону, но у них, грузин, и в самом
деле в гортани рождается звук, а не в акустически глухом пузе, и оттуда, из
гортани, звук бурно бьет вверх, будто струя фонтана, и всегда встречает
серебряную горошину в своем полете, то препятствие, преодолеть которое с
удовольствием помогает характерный жест руки. Так же, как и встарь, ранней
осенью перевешивается через заборы густая листва и в ней висят налитые груши и
персики. Точно так же, как и раньше, то есть «до катастрофы», то есть до
счастливого присоединения к большевистской России (по выражению некоторых
несознательных фармацевтов), два матовых шара украшают вход в аптеку на
маленькой площади, а за большим окном заведения, как всегда, замечается дядя
Галактион Гудиашвили, облаченный в белый накрахмаленный халат и внимательно
беседующий со своими клиентами, в основном грузинскими женщинами в темных
накидках. Вот, правда, вывеска «Аптека Гудиашвили» над входом небрежно замазана
(чего же вы еще ждете от новой власти, если не грубости и небрежности), однако
прекрасно различается. Во всяком случае, именно ее люди имеют в виду, а не косо
подвешенную фанерку с надписью «Аптека № 18 Госздpаваптупpа». Новые чудища
советских слов – Воpкутлес, Гpузпишмаш, Осоавиахим.
– Остановись у аптеки Гудиашвили, дорогой!
– Слушаюсь, батоно!
Извозчик выполнил приказание. Седок, Ладо Кахабидзе, плотный
мужчина за пятьдесят, в кавказской блузе, подпоясанный наборным ремешком, с
наслаждением огляделся по сторонам. Несколько лет, выполняя ответственное
задание партии, он провел на Севере и вот сейчас вернулся и с удовольствием
оглядывается. «В Тифлисе мало что изменилось», – думал он и тут же гасил
следующую мысль, которая могла бы выглядеть так: «Здесь мы не все еще
разрушили», – если бы он ее вовремя не пригасил и не подумал бы вторично с
удовольствием: «В Тифлисе мало что изменилось». И тут же, конечно, опять
пригасил неизбежно возникающую вторую мысль.
С легкостью, удивительной для его возраста, Кахабидзе
выпрыгнул из коляски и вошел в аптеку. Извозчик – как и все тифлисские
извозчики, он не страдал отсутствием любопытства – успел заметить через окно,
что прибытие важного начальственного пассажира радостно изумило и восхитило
дядю Галактиона. Отбросив вверх прилавок, так что клиентура даже немножко
испугалась, он выбежал навстречу с распростертыми руками. Клиентура просияла.
Прибытие Кахабидзе, между прочим, внимательно наблюдалось со
второго этажа аптечного здания. Там, в личной квартире аптекаря, а именно в
большой, затемненной шторами комнате с зеркалами и портретами предков, то есть
в гостиной, или, как говорят на Кавказе, в «салоне», стоял племянник Галактиона
Нугзар, некогда поражавший гостей профессора Градова огневой лезгинкой. Сделав
себе в шторах узкую щелку, он наблюдал приезд большого партийца, а затем,
приотворив дверь на лестницу, прислушивался к приветственным возгласам внизу.
Затем в глубине дома возник другой звук – стук каблучков по паркету, и в
«салон» вошла Нина Градова. Синяки и порезы, с которыми мы оставили ее три года
назад, исчезли без следа с ее лица. Несмотря на огромные исторические события,
свершившиеся за это время, ей сейчас было всего двадцать тpи года. Впрочем,
нынешняя цветущая красавица уже лишь отдаленно напоминала заводную синеблузницу
из наших первых глав. Не замечая Нугзара, Нина подошла к зеркалу, поправила
волосы и бретельки декольтированного платья. Нугзар кашлянул, обнаружился. Она
еле удостоила его взором: видно, привычный, может быть, даже назойливый человек
в доме.
– Привет, Нина! – сказал он. – Слушай, да ты
просто, клянусь Кавказом, неотразима в этом платье! Куда вы собираетесь
сегодня, мадемуазель? Ой, пардон, пардон, мадам!
– Паоло празднует свою новую книжку, – сказала
Нина. – Все поэты собираются на фуникулере.
Нугзар цокнул языком:
– Паоло Яшвили! С такими людьми дружишь, девушка! Сплошные
литературные знаменитости!
Он подошел к ней сзади и остановился за спиной, отражаясь в
зеркале.
– Мы неплохо с тобой глядимся, а, Нина?
Она повернулась к нему с некоторым раздражением:
– Я ведь и сама поэт, ты не забыл?
– Для меня ты только женщина, из-за которой я засохну до
смерти, – заметил Нугзар с некоторой мрачностью.
Нина расхохоталась с некоторой веселостью:
– Ну и фрукт! Ты просто неисправимый бабник, Нугзар!
Все их отношения держались на некоторой некоторости, как бы
все не всерьез, и можно ли иначе относиться к его постоянным и как бы уже
слегка оскорбительным домогательствам. Не устраивать же серьезный скандал!
Красивый, избалованный бабами мальчишка, вот и дурит.
– Я – бабник?! – как бы возмутился Нугзар. – Да ты
посмотри на меня! Я весь измучился из-за того, что ты мне не даешь!
