* * *
Через день в хирургической клинике Первого московского
медицинского института состоялась долгожданная операция с применением нового
метода анестезии. На амфитеатре вокруг операционного стола не было мест.
Пришлось ограничить число зрителей только врачами и аспирантами. Студенты
старшего курса толкались на застекленном балконе под потолком.
Все прошло на удивление гладко. Разработанный в последние
месяцы анестезирующий состав прекрасно действовал на стволы и окончания нервов.
Пациент был спокоен, шутил с сестрами. «Как себя чувствуете, Юзеф
Александрович?» – каждые пять минут спрашивал его Градов, и каждый раз
почтенный настройщик роялей с неизменной бодростью отвечал: «Прекрасно, Борис
Никитич». Теперь Савва Китайгородский накладывал последние швы. Вскоре больного
увезли. Хирурги отступили от стола и сняли маски. Амфитеатр разразился
аплодисментами.
– Итак, товарищи, можно считать, что с сегодняшнего дня
анестезионная система Градова – Китайгородского продвинута в общую
практику! – громогласно объявил профессор.
Савва смотрел на своего шефа с ошеломленным видом, да и все
присутствующие были удивлены: мало кто из профессоров так просто делился славой
с молодыми помощниками.
Когда они остались одни в кабинете Градова, сестра принесла
две мензурки с разведенным спиртом. Савва и Борис Никитич чокнулись.
– Ух! – сказал Савва и потер лицо двумя
ладонями. – Да как же так, Борис Никитич? Система Градова –
Китайгородского? Ей-богу, я не заслужил!
– Очень даже заслужили, – возразил профессор. – Вы
были со мной с самого начала, Савва, работали, как вол, и в лаборатории, и в
клинике, внесли столько блестящих предложений! Да и вообще... – Он чуть
было не сказал «вы мне как сын». Вместо этого положил молодому человеку руку на
плечо. – Скажите, Савва, как получилось, что вы тогда, в двадцать седьмом,
не поженились с Нинкой?
Савва был в полном замешательстве. Сладкая тоска, столь
неуместная в стенах хирургической клиники, бурно подкатывала к горлу.
– Ну... я, право, не знаю... сначала Семен, потом Степан...
Разочарование в Семене, увлечение Степаном. Ведь они же поэты, Нина и Степа, не
правда ли?.. А я – лишь скромный докторишка... Боже мой, да я люблю вашу дочь
больше всего на свете!.. Я только о ней и думаю, когда... когда не оперирую,
Борис Никитич...
– Она скоро возвращается, мой друг, – сказал Градов. Он
испытывал к ассистенту острую симпатию и жалость. Скромный докторишка... Когда
он ухаживал за Мэри в конце прошлого века, медицинский диплом считался верхом
престижа. При нынешней власти все привычные престижи подвергаются унижению.
– Нина возвращается! – вскричал Савва, но тут же
осекся, отвернулся к окну. Там на ветке березы раскачивался воробей. Крохотная
капелька слетела у него из-под хвоста. Победно взъерошившись, он взмыл в
неизвестном ему самому направлении.
Глава 12
Шарманка-шарлатанка
К северу от грузинской столицы в прозрачном воздухе виден
был отдаленный горный хребет. Еще более впечатляющие пики гор сияли на фанерном
щите сразу за входом в городской зоопарк. На фоне этих гор изображен был
стройнейший, осиная талия, кавказец в черкеске с газырями на груди и с кинжалом
на поясе. Вместо лица – овальная дырка. В нее-то и влезает круглая русская
физиономия беспутного «попутчика» Степы Калистратова. Вуаля – вот он уже и
романтический абрек. Фотограф с усами а-ля Вильгельм (или командарм Первой
конной Семен Буденный) поднимает магниевую вспышку, ныряет под покрывало.
– Скажите «изюм», батоно!
– Кишмиш! – крикнул Степан. Магний вспыхнул. Фотограф
вынырнул.
– Браво! Вы моя лучшая модель за весь год! Куда прикажете
прислать фотографии? Москва, Париж, Монте-Карло?
– В Соловки, мусье! Все приличные люди отдыхают сейчас в
Соловках, очевидно, это будет и мой адрес на ближайшее будущее, –
ответствовал поэт.
Он явно играл на зрителя, но, оглядевшись, был очень
разочарован, не найдя вокруг никого, кроме своего неизменного Отари, рыцаря
печального образа. Зрители же, на которых все работалось, группа хохочущих
молодых людей и среди них личная жена Нина, находились неподалеку, но не
обращали на Степу никакого внимания.
Вся компания – Нина, ее кузен Нугзар, молодой поэт Мимино,
танцовщица Шалико и художник Сандро Певзнер – приплясывала перед клеткой, из
которой, поднявшись на задние лапы, взирал на них огромный бурый медведь. Кто
тут был зрителем, а кто исполнителем, нелегко разобраться. Все, включая,
кажется, и медведя, преисполнены были какой-то фальшивой иронии и дешевой
театральности, какие возникают порой в молодых компаниях после большого ночного
пира и утренних хаши с водкой.
Особенно старалась Нина, она простирала руки и взывала к
медведю:
– Дорогой мой русский медведь! Земляк! Соотечественник!
Попутчик жизни! Бедный, что ты почувствовал, когда проснулся после своей
сладкой спячки и обнаружил себя в этой гнусной клетке?! Дитя мое! Ты мой
Лермонтов, заброшенный на Кавказ! Как я хочу тебя поцеловать!
Она вроде бы не замечала никого вокруг, но краем глаза все
же видела своего мужа с его Отари, и сквозь хмель и расхристанность в ней
поднималась какая-то злинка. Вдруг, не отдавая самой себе отчета, она
перепрыгнула через барьер, подбежала к клетке и рванула дверь. Замок оказался
незащелкнутым, слетел, и дверь открылась. Нина вошла внутрь. Медведь, будто
Собакевич в театральной интерпретации великой поэмы, медленно к ней повернулся.
Не раздумывая, Нина встала на цыпочки и запечатлела на его морде
великолепнейший поцелуй. Опять же краем глаза заметила, что Степан со всех ног
бежит к месту действия, а за ним, заламывая руки, поспешает Отари. Донесся крик
мужа:
– Нинка, ты совсем рехнулась!
Возле клетки Нугзар перехватил Степана, зажал ему рот,
скомандовал железным голосом:
– Перестань вопить!
Медведь между тем положил передние лапы на плечи Нины и
топтался возле нее, опять же как Собакевич в гостиной, точно боясь наступить на
ногу. Пасть его была приоткрыта, оттуда разило застойной вонью. Все давно уже
перестали смеяться. Кто может предвидеть следующий шаг скучающего медведя?
Только Нина еще храбрилась, старалась не потерять ноту:
– Бедный мой медведь! Мой Лермонтов! Дитя мое! На самом деле
она боялась шелохнуться под лапами зверя.
Мелькнула даже мысль: какой немыслимый конец! Медведь же
явно не собирался упустить такой беспрецедентной возможности позабавиться.
Степан оттолкнул Нугзара, завопил истерически:
– Сторожа позовите! С пожарным шлангом!
