Между тем, заметив друг друга, командармы спешились со своих
будущих конных памятников, сердца их трепетали в испуге. Тухачевский резко
развернул свою даму, мелькнул и растворился в еловых сумерках. Одновременно
Блюхер, подхватив своего трогательного носика, сбежал по ступеням беседки,
сапоги его крепко застучали по асфальтированной тропке и пропали. Помимо всего
прочего, оба командарма не были уверены в том, что их девушки не работают на
Менжинского.
«Слабодушные», – краешком кроны прошелестел дуб и
отвлекся всей душою к разворачивающемуся над Московией закату.
Глава 14
Особняк графа Олсуфьева
Днем Москва выглядела как обычно: кишащий муравейник,
пересекаемый линиями трамвая. Любое средство транспорта – трамвай ли, автобус,
недавно ли появившийся троллейбус – облеплялось муравьями, как кусок сахара.
Извозчики почти исчезли, их заменили автомобили такси, но по малочисленности
они относились, пожалуй, больше к разряду городских легенд, чем к транспорту. В
1935 году с великой помпой была пущена первая очередь метрополитена с
мраморными станциями, мозаичными потолками, движущимися лестницами. Два года
уже прошло, а пропагандистский концерт с фонтанами по поводу этого сооружения
не затихал ни на день. Практически в этой линии, идущей от парка Сокольники до
Парка культуры на Москве-реке, смысла было меньше, чем в проекте, разработанном
до Первой мировой войны и предлагавшем вести тоннель от Замоскворечья до
Тверской заставы, то есть соединить две половины города. Пропагандный смысл
Московского метрополитена, однако, перекрывал все практические соображения.
Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев! Сердца
трудящихся переполняются гордостью! Забота партии и правительства и лично
товарища Сталина!
Вместо нэповских реклам по всему городу, иной раз в самых
неожиданных местах, предстала «наглядная агитация и пропаганда»: лозунги,
портреты Сталина и некоторых других, оставшихся после расстрелов вождей,
скульптуры, диаграммы. Озираясь и уже не очень-то замечая эти наглядности, а
только лишь подспудно осознавая, что они здесь и всегда пребудут здесь, всегда
вокруг него, москвич получал главный посыл, идущий из-за зубчатых стен: сиди не
рыпайся!
В остальном все шло как бы обычно: бежали организованные
потоки на работу и с работы, томились в очередях, по воскресеньям отправлялись
на футбол «Спартак» – «Динамо» или в кино на жизнерадостные комедии Григория
Александрова «Цирк» и «Веселые ребята». Шли показательные процессы над
вчерашними вождями – Рыковым, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, однако процессы
эти никак не отражались на дневном рисунке московской жизни, может, только чуть
больше, чем обычно, мужчин толкалось у газетных стендов. Молча читались речи
прокурора Вышинского, лишь изредка кто-нибудь бросал: «Вот это оратор» – и
кто-нибудь тут же по-светски подхватывал: «Блестящий оратор!»; и сразу после
обмена мнениями разбегались к транспортным средствам. Другое дело – встречать
полярников, героев-летчиков, зимовщиков! Тут уж – тысячами на улицы! Улыбки,
возгласы, оркестры. Ну, а в основном Москва крутила свои дни, как обычно.
Только по ночам ужас расползался по улицам; из-за железных
ворот на Лубянке разъезжались по заданиям десятки «черных воронков». При виде
этих фургонов москвич немедленно отводил взгляд, как любой человек отгоняет
мысль о неизбежной смерти. Дай Бог, не за мной, не к нашим, ну вот, слава Богу,
проехали! Там, где надо, куда ордера выписаны, «воронки» останавливались,
чекисты неторопливо входили в дома. Стук сапог на лестнице или шум
поднимающегося лифта стали привычным фоном ночного московского ужаса. Люди
приникали к дверям своих коммуналок, дрожали в комнатах. Неужели на наш этаж?
Нет, выше проехали. Ну, конечно, за Колебанским; можно было ожидать; я так и
знала; неужели вы тоже; да-да, знаете, они не ошибаются... Иногда в доме
арестованного начинались рыдания, приглушенные, конечно, сдавленные,
проявлялась неуместная в советском обществе, но еще живучая истерика, она
прерывалась окриками «рыцарей революции»: Москва слезам не верит! Тогда рыдания
заглушались совсем, со стыдом, с пришептыванием: простите, нервы. Чаще, однако,
все проходило нормально, с хорошими показателями по дисциплине. Давай, давай,
там разберутся!
* * *
Процветала литература социалистического реализма. Формализм
был уже полностью искоренен. Состоя в едином союзе, советские поэты, драматурги
и романисты бодро создавали нужные народу произведения.
Общественной жизни тоже не чурались. Вот, например, вчера в
«Правде» и в других центральных газетах появились первые письма трудящихся с
требованиями расстрела обвиняемых на процессе «врагов народа», а сегодня уже и
писатели собрались в своем красивом особняке на улице Воровского, бывшей
Поварской; составляется обращение к гуманному советскому правительству. Бывают
времена, когда надо сдерживать свою гуманность, дорогой товарищ правительство,
врагов надо карать без пощады!
Собрание проходило в большом зале ресторана, откуда убраны
были столы и куда внесены дополнительные стулья и трибуна. «Где стол был яств,
там гроб стоит» – так, разумеется, подумали многие, но промолчали. Расстрел,
расстрел! Боевое партийное слово гремело под высоким потолком, кружило вокруг
величественной люстры, размазывалось по витражам высоких стрельчатых окон, веско
поскрипывало паркетом, по которому двадцать лет назад только олсуфьевские
отпрыски порхали с гувернантками. Поэт Витя Гусев, тот решил поэзии прибавить к
общему настроению непримиримости. Влетел на трибуну, резким движением головы
отбросил назад шевелюру.
– Я поэт, товарищи! Свои чувства выражаю стихами!
Графский дворец наполнился пролетарским каленым стихом:
Гнев страны в одном рокочет слове!
Я произношу его: расстрел!
Расстрелять предателей отчизны,
Порешивших СССР сгубить!
Расстрелять во имя нашей жизни
И во имя счастья – истребить!
Молодец Гусев, сорвал аплодисменты собрания. Представители
отдела культуры ЦК ВКП(б) улыбались отечески: недюжинного таланта поэт, простой
рабочий паренек; ничего, товарищи, обойдемся без декадентов!
Нина Градова сидела на антресолях за витой деревянной
колонной. Глаза ее были закрыты. Тоска и позор без труда читались на лице.
Сосед, когда-то ухаживавший за ней критик, раскаявшаяся звезда формальной
школы, отвлекаясь взглядом к потолку и не переставая «бурно аплодировать», шептал:
– Перестаньте, Нина! За вами наблюдают. Хлопайте, хлопайте
же!
