Ничего особенного не происходит. Происходит только многомиллионный
заговор людей, молчаливо договорившихся, что с ними ничего особенного не
происходит. Особенное происходит только с теми, кто виноват, с нами же все в
порядке, все как обычно. «Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной
борьбы и труда...» А между тем пытают не только арестованных, мы все – под
пыткой.
Таким страшненьким мыслям предавался комкор Никита Градов,
перелистывая иностранные военные журналы в тишине и уюте своей, как они всегда
шутили, «вероникизированной» квартиры. Звонок в дверь и громкий страшный стук.
Ну, вот и все! Немедленное рыдание жены. Немедленно зарыдала, тут же, без
промедления. Не удивленный возглас, а немедленное рыдание. Значит – ждала.
Комната немедленно заполнилась чекистами, вошло не менее
семи человек, трое из них с пистолетами: все-таки военного человека брали, а
вдруг дурить начнет. Никита не дурил. Старшой подошел к нему с нехорошей
улыбкой на устах.
– Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест.
Никита узнал молодого майора. На одном из концертов в ДКА он
несколько раз на них оглядывался. Кажется, на концерте джаза Леонида Утесова.
Можно было бы и не заметить, на Веронику всегда оглядывались мужчины, но эта
светлоглазая, блондинистая физиономия – тип киноартиста Столярова – запомнилась.
Никита держал в руках гнусную бумажонку ордера. Глупый детский розыгрыш вдруг
выпрыгнул из памяти. Протягивается бумажка. Хочешь фокус покажу? Хочу-хочу!
Помни эту бумажку! Ну, вот помял! Ну, вот и спасибо, давай сюда! С помятой
бумажкой коварный шутник убегает в уборную.
– Какова причина ареста, майор? – спросил Никита.
Старшой удивленно поднял бровь: петлицы его были не видны
под штатским пальто. Потом ухмыльнулся:
– Не можете догадаться, Градов? Мы вам скоро поможем.
Откуда они набрались этой блатной мимики и ухмылок? Ощущение
такое, будто банда шурует в квартире. Чекисты открывали шкафы, снимали с полок
книги. Только не смотреть на ревущую Веронику. Только бы самому не разрыдаться.
Подчеркнутое употребление моего имени без «товарища» и без звания; можно было
бы и безлично; хотят, чтобы дошел смысл происходящего; все кончено – ты теперь
уже не комкор и не товарищ...
– Я требую...
– Забудь это слово, Градов!
Вот уже и на «ты». Очевидно, это запрещается инструкцией,
снова переходит на «вы»:
– Вы лучше подумайте, Градов, о своем сотрудничестве с
врагом партии и народа, бывшим маршалом Блюхером.
* * *
Его начали избивать уже в фургоне. Один ударил в челюсть,
другой в глаз, третий в ухо. Майор рванул и располосовал в один прием добротную
суконную гимнастерку. Ошеломленный Никита через минуту уже не пытался
уклониться от ударов. Впрочем, они уже ему и ударами не казались. Казалось, на
раскаленной какой-то поверхности разворачивается блистательная баталия. Вспышки
взрывов по всему небосводу. Мы сопротивляемся. Превосходящие силы нас
подавляют. Конец.
Глава 16
А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!
Через две недели после ареста мужа Вероника с детьми
добралась до Москвы. Ничего более унизительного, чем последние дни в
Хабаровске, не случалось в ее жизни. Буквально на следующий день после
катастрофы явились из хозуправления и приказали в кратчайший срок очистить
квартиру. Соседи от нее шарахались, как от прокаженной. Детям во дворе
вчерашние наперсники игр кричали: «Троцкисты-фашисты!» Борис IV подрался с
другом, сыном окружного прокурора. Пришел с расквашенным носом. Прокурора,
впрочем, тоже вскоре забрали, и мальчики перед отъездом успели помириться. В
НКВД, куда она пошла за справками о муже, с ней были грубы или, что еще более
оскорбительно, безучастны. В приемной сидели какие-то жуткие жирные сержанты с
мыльными мордами скопцов. Мимо проходили, стуча сапожищами, жопастые бесполые
бабы в гимнастерках с ремнями. Никакими сведениями о гражданине Градове Никите
Борисовиче не располагаем. Как это не располагаете, да ведь вчера же только, да
ведь третьего дня же только забрали! Потом стали говорить: пока не располагаем,
зайдите через несколько дней, через два дня, через день, завтра. Она сидела в
приемной злодеев, под портретом премудрого Ленина, напротив портрета
Дзержинского с его светлой улыбкой садиста, рыдала в полной беспомощности.
Наконец спустился по злодейской лестнице со злодейских вершин голубоглазый
злодей с майорскими петлицами и сказал, что Градов отправлен на следствие в
Москву. После этого, внимательно оглядывая ее какими-то тоже не вполне мужскими
глазами, он добавил, что порекомендовал бы ей поменьше думать о предателе
родины, а побольше о своей собственной жизни.
Она бросилась на вокзал – очередиться за билетами, потом в
школу за табелем Борьки, потом упаковываться, стаскивать вещи в комиссионку. В
растасканную квартиру пришли оценщики мебели, дали жульнические цены, она
согласилась. Вокруг была полная пустота, как будто она не жила в этом городе
семь лет, как будто бы никогда не была здесь, в общем-то, царицей бала, черт бы
его побрал. Ни военврач Берг, ни старший лейтенант Вересаев из штаба авиации на
горизонте не появлялись, не говоря уже о других теннисистах меньшего калибра.
Впрочем, кто знает, может быть, уж им и самим светят совсем другие, далеко не
теннисные поля. В командном корпусе ОКДВА, похоже, шел полный погром. Только
сержант Васьков, шофер комкора, вдруг заявился помогать со сборами. Ходил по
комнатам, остро вглядывался, то ли шпионил, то ли слямзить чего-нибудь хотел.
Впрочем, может, и в самом деле деток жалел. Пусть ходит, все-таки хоть одна
живая душа.
