– Женщины! Девушки! Мы живем в сказочное время! Кто бы мог
предсказать, что российские бабы сбросят оковы вечного рабства и будут
пилотировать самолеты, командовать кораблями, водить тракторы и танки?! Никто и
никогда не мог этого предсказать, как не может этого себе представить и
современная порабощенная женщина буржуазного Запада! Мы посвящаем наш полет великой
сталинской конституции, самой демократической конституции мира, и ее творцу,
солнцу нашей отчизны, Иосифу Виссарионовичу Сталину!
Выговорив все это, Гризодубова достала коробку «Северной
Пальмиры», предложила Нине:
– Курнешь, подруга?
Они закурили и улыбнулись друг другу не без взаимной
симпатии. Предательское сладчайшее чувство причастности ко всему этому
спектаклю вдруг посетило Нину. Она спрыгнула с трибуны и стала прокладывать
себе путь к выходу.
Если уж где-то надо работать, то почему же не в журнале
«Труженица»? От пропаганды и бреховины нигде не спрячешься, а здесь хотя бы
свои люди в отделе очерка, все понимающие, достаточно ироничные, современные
женщины, которым к тому же нравятся мои стихи. Так думала Нина всякий раз,
подходя к зданию редакции на Пушкинской, привычно уже выискивая взглядом
приметы городской жизни из тех, что к «ним» все-таки не относятся: чугунного
поэта, чугунные фонари, «грачей обугленных десятки», уцелевшие шатры церкви
Рождества Богородицы в Путинках... И это я, «синеблузница», футуристка, тоскую
нынче по старине, выискиваю в памяти клочки из детства, из того мира, где еще
не было этой чумы...
В редакции она быстро отбарабанила статью о митинге в Тушино
и передала ее заведующей отделом Ирине, с которой, несмотря на разницу в десяток
лет, очень дружила. Холостячка Ирина нередко ходила с Ниной и Саввой в
консерваторию или в МХАТ. Больше уже и некуда было нынче ходить в Москве;
выставки – сплошная свиноферма, авангардисты все попрятались,
«бубнововалетчики» рисуют парсуны вдохновляющего созидательного характера.
Чудеса, впрочем, еще случаются. Вот «Интернационалка» вдруг напечатала куски
сногсшибательной прозы некоего Джойса, вышел четырехтомник Марселя Пруста.
Писатель американского «потерянного поколения» Эрнст Хемингуэй, на наше
счастье, примкнул к «прогрессивным силам», в Испании занял резко
антифранкистскую позицию, значит, и его, может быть, будут печатать. Словом,
поговорить еще есть о чем, и они говорили часами на кухне или где-нибудь на
бульваре о западной литературе. О своих-то, прежних, совсем еще недавних, лучше
не говорить, до хорошего не доведет. Многих лучше вообще не называть, как будто
их и не было.
В углу редакционной комнаты засвистел чайник.
– Девочки, чай пить!
Сотрудницы распаковывали свои свертки с бутербродами, кто-то
выставил корзинку домашнего печенья, воцарился веселый перерыв. Все знали, что
у Нины арестованы оба брата, но никто никогда о них не спрашивал. Об
арестованных не принято было говорить в присутственных местах. Нина и сама себя
ловила на мысли, что в присутственных местах не только говорить, но даже и
думать о своих такого рода печалях неуместно, как будто аресты и советские
учреждения принадлежали к разным, не соприкасающимся мирам. То ли страх это
странное правило диктовал, то ли подспудная надежда, что в один прекрасный день
весь этот кошмар должен кончиться, а потому сейчас об этом лучше молчать. А
может быть, лучше кричать об этом, вопить, визжать, иногда думала Нина и тут же
возражала сама себе: недолго поорешь, никто и не успеет услышать.
Во всяком случае, пока что пили чай, смеялись. Нина
рассказывала о недавней командировке в Крым, где она интервьюировала важного
человека, председателя КрымЦИКа товарища Ибрагимова. Современное положение
татарской женщины он охарактеризовал следующим образом: «Раньше татарский
женщина был закобыленный женщина, теперь мы сделали из нее публичный женщина!»
Хохотали до слез. Нина разошлась.
– Да ведь это дивный неологизм в футуристическом стиле –
закобыленность! Девочки, а вам не кажется, что в каждой из нас есть некоторая
закобыленность?
После чая Ирина увела ее в свой кабинетик обсуждать
репортаж. Нина заглянула ей через плечо. Изрядно погулял по строчкам красный
карандашик!
– Нинка, прости, но я взяла на себя смелость немного
почистить, – сказала завотделом. – Репортаж великолепный, но эта твоя
привычная ирония...
Нина усмехнулась:
– Ты нашла там мою привычную иронию?
Ирина усмехнулась в ответ:
– Следы твоей привычной иронии, скажем так.
– Ирина!
– Нина! Они смотрели друг дружке в глаза. У Ирины был
странный нос, не курносый, но ноздрями наружу, что в сочетании с коротко
обрезанными волосами и редакторскими очками придавало ей довольно свирепый вид.
На самом деле уж Нина-то знала, это была нежнейшая одинокая душа. Она протянула
руку через стол и накрыла Нинину ладонь своей.
– Время иронии прошло, Нинка. Нам выпало жить в героические
времена.
Нина пожала плечами:
– Без иронии, Ирка, трудно уцелеть в героические времена.
– А с ней трудно не пропасть, – сказала Ирина.
– Вот так софистика!
Они обе грустно рассмеялись.
Глава 17
Над вечным покоем
Как и все тюрьмы в стране, страшная Лефортовская тоже была
переполнена, однако драки из-за места на нарах здесь случались редко, поскольку
заселял камеры в основном политический состав, не чета блатарям, народ нередко
интеллигентный, склонный даже к старорежимной солидарности. Во многих камерах
установлена была даже очередность лежания на нарах. Час в горизонтальном
положении, хочешь спи, хочешь о бабе мечтай, а потом уступай свое место товарищу
по историческому процессу. В ожидании своей очереди на «горизонталку»
заключенные либо стояли у стен, либо сидели голова к голове на склизком полу. В
этом положении многим начинало казаться, что они едут куда-то в каком-то
чудовищном трамвае. Были, конечно, и исключения из этих правил, в частности, по
отношению к возвращающимся с допросов. Если человека с допроса приносили, нары
ему предоставлялись без очереди. Ну, а если все-таки возвращался на ногах,
тогда в общем порядке. Очередь существовала и на парашу, там всегда кто-нибудь
восседал, выпускал газы в чрезмерном скоплении народа.
