Вебер посмотрел на него.
– Что вы намерены делать?
– Можно взять замороженный срез и сделать биопсию. Буассон еще в лаборатории?
– Конечно.
Вебер поручил сестре позвонить в лабораторию. Она поспешно исчезла, неслышно ступая на резиновых подошвах.
– Необходимо расширить объем операции – сделать гистероэктомию,
[9]
– сказал Равик. – Остальное не имеет смысла. Весь ужас в том, что она ничего не знает. Пульс? – спросил он.
– Ровный. Девяносто.
– Кровяное давление?
– Сто двадцать.
– Хорошо.
Равик посмотрел на Кэт.
Она лежала на операционном столе в положении Тренделенбурга.
[10]
– Надо бы ее предупредить. Получить согласие. Нельзя же так вот взять и искромсать ее… Или как вы считаете?
– По закону нельзя. А вообще… мы ведь все равно уже начали.
– Пришлось начать. Обычное выскабливание снизу оказалось невозможно. А теперь получается уже совсем другая операция. Удалить матку – это не то, что выскоблить плод.
– По-моему, она доверяет вам, Равик.
– Не знаю. Может быть. Но согласится ли?.. – Он поправил локтем резиновый фартук, надетый поверх халата. – И все-таки… Пока что попробуем продвинуться дальше. Еще успеем решить; делать ли гистероэктомию. Эжени, нож!
Он продолжил разрез до пупка, наложил зажимы на мелкие сосуды, более крупные перехватил двойными лигатурами, взял другой нож и разрезал желтоватую фасцию. Отделив мышцы под ней тупой стороной ножа, приподнял брюшину, вскрыл ее и зафиксировал края зажимами.
– Расширитель!
Младшая операционная сестра уже держала его наготове. Она протянула цепочку с грузом и прикрепила к ней пластинку.
– Салфетки!
Он обложил рану влажными теплыми салфетками и осторожно ввел корицанг.
– Посмотрите-ка сюда… – обратился он к Веберу. – И сюда. Вот широкая связка. Плотная, затвердевшая масса. Здесь уже ничего не поделаешь. Слишком далеко зашло.
Вебер внимательно смотрел на место, указанное Равиком.
– Видите, – сказал Равик. – Эти артерии уже нельзя перехватить зажимами. Ткань очень истончилась. И тут метастазы. Безнадежно…
Он осторожно срезал узкую полоску ткани.
– Буассон в лаборатории?
– Да, – сказала сестра. – Я позвонила ему, он ждет.
– Хорошо. Пошлите ему. Подождем результатов анализа. Это займет не более десяти минут.
– Пусть сообщит по телефону, – добавил Вебер. – Сразу же. Операцию пока приостановим. Равик выпрямился.
– Как пульс?
– Девяносто пять.
– Кровяное давление?
– Сто пятнадцать.
– Хорошо. Я полагаю, Вебер, нам нечего больше раздумывать, следует ли оперировать больную без ее согласия. Здесь уже ничего не сделаешь.
Вебер кивнул.
– Зашить, – сказал Равик, – удалить плод – и все. Зашить и ничего не говорить.
Он смотрел на открытую брюшную полость, обложенную белыми салфетками. В резком электрическом свете они казались белее свежевыпавшего снега, в котором зиял алый кратер раны. Кэт Хэгстрем, тридцати четырех лет, своенравная, изящная, с загорелым тренированным телом, полная желания жить,
– приговорена к смерти чем-то туманным и незримым, исподволь разрушающим клетки ее организма.
Он снова склонился над операционным столом.
– Ведь мы еще должны…
Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток, прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать
– инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком… Оно бы жило, страдало, радовалось, разрушало… Инструмент, уверенно двигаясь вдоль невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек… Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни – дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.
– Буассон уже сообщил что-нибудь?
– Нет еще. Вот-вот позвонит.
– Можно еще немного подождать.
Равик отступил на шаг от стола.
– Пульс?
За экраном он увидел глаза Кэт. Она смотрела на него, но не оцепенелым взглядом, а так, словно все видела и все знала. На мгновение ему показалось, будто она проснулась. Он сделал еще шаг и остановился. Нет! Только показалось… Игра света.
– Пульс?!
– Сто. Кровяное давление сто двенадцать. Падает.
– Пора! – сказал Равик. – Буассон должен бы уже сообщить.
Внизу приглушенно зазвонил телефон. Вебер посмотрел на дверь. Равик не обернулся. Он ждал. Наконец вошла сестра.
– Да, – проговорил Вебер. – Рак.
Равик кивнул и снова принялся за работу. Он снял щипцы и зажимы, извлек салфетки. Эжени стояла рядом и пересчитывала инструменты.
Он начал зашивать. Ловко, методично, точно, сосредоточив все свое внимание и ни о чем другом не думая. Могила закрывалась. Смыкались слои тканей, вплоть до последнего, самого верхнего; наложив скобки, он выпрямился.
– Готово.
Нажав на педаль, Эжени перевела стол в горизонтальное положение и накрыла Кэт простыней. «Шехерезада», подумал Равик. Позавчера… платье от Мэнбоше… вы были когда-нибудь счастливы… не один раз… я боюсь… пустяки, обычное дело… играли цыгане… Он посмотрел на часы над дверью. Двенадцать. Обеденный перерыв. Сейчас везде распахиваются двери контор и фабрик, поток здоровых людей устремляется на улицу. Сестры выкатили тележку из операционной. Равик снял резиновые перчатки и пошел мыть руки.
– Выньте окурок изо рта! – предупредил его, Вебер, стоявший у другого умывальника. – Обожжете губы.
– Да, спасибо… Кто же ей обо всем скажет, Вебер?
– Вы, – незамедлительно последовал ответ.
– Придется объяснить, почему мы ее оперировали. Она ожидала, что все будет сделано обычным путем. А правду мы ей сказать не можем.
– Что-нибудь придумаете, – уверенно ответил Вебер.
– Вы так считаете?
– Конечно. У вас достаточно времени до вечера.
– А у вас?
