– Почему?
– Покой хорош, когда ты сам спокоен. Только тогда.
– Разве я спокойна?
– По крайней мере, вы знаете, чего хотите. А это почти одно и то же.
– А вы разве не знаете, чего хотите?
– Я вообще ничего не хочу.
Кэт не спеша застегивала пальто.
– Так что же это у меня, Равик? Счастье или отчаяние?
Он нетерпеливо улыбнулся.
– Вероятно, и то и другое. Так бывает часто. Об этом не следует слишком много размышлять.
– Что же тогда следует?
– Радоваться.
Она с недоумением посмотрела на него.
– А можно радоваться одной?
– Нет. Для этого всегда нужен еще кто-то. Он помолчал. К чему я все это говорю? – подумал он. Вялая предотъездная болтовня. Обычная неловкость перед расставанием. Постные проповеди.
– Я говорю не о том маленьком счастье, о котором вы как-то упоминали, – сказал он. – Такое расцветает везде, как фиалки вокруг сгоревшего дома. Дело в другом: кто ничего не ждет, никогда не будет разочарован. Вот хорошее правило жизни. Тогда все, что придет потом, покажется вам приятной неожиданностью.
– Это неверно, – возразила Кэт. – Так кажется, лишь когда ты болен. А встанешь, начнешь ходить – и думаешь совсем по-другому. Хочется большего.
Ее лицо было освещено косым лучом света, падавшим из окна. Глаза оставались в тени, и только рот одиноким цветком расцветал на фоне бледных щек.
– Есть у вас врач во Флоренции? – спросил Равик.
– Нет. А разве мне нужен врач?
– Может понадобиться. Мало ли что бывает. Я буду чувствовать себя спокойнее, зная, что у вас есть врач.
– Я ведь совсем поправилась. А если что случится – вернусь в Париж.
– Конечно. Это всего лишь предосторожность. Во Флоренции есть хороший врач – профессор Фиола. Запомните? Фиола.
– Забуду. Да это и не важно, Равик.
– Я ему напишу. Он позаботится о вас.
– Но зачем же? Я совсем здорова.
– Профессиональная осторожность, Кэт. Только и всего. Я напишу ему, он вам позвонит.
– Как хотите. – Она взяла сумку. – Прощайте, Равик. Я ухожу. Может быть, из Флоренции поеду прямо в Канн, а оттуда – в Нью-Йорк на «Конте ди Савойя». Если вам случится попасть в Америку, разыщите там сельский дом и в нем женщину с мужем, детьми, лошадьми и собаками. Кэт Хэгстрем, которую вы знали, я оставлю здесь. Ее могилка в «Шехерезаде». Будете там – помяните меня, выпейте рюмочку…
– Хорошо. Водки?
– Да, водки.
Она с нерешительным видом стояла в полутемной комнате. Свет падал теперь на одну из фотографий Шартрского собора. Главный алтарь и распятие.
– Странно, – сказала она. – Мне бы радоваться… А я не радуюсь…
– Так бывает всегда при расставании, Кэт. Даже когда расстаешься с отчаянием.
Она стояла перед ним, полная трепетной жизни, решившаяся на что-то и чуть печальная.
– Самое правильное при расставании – уйти, – сказал Равик. – Пойдемте, я провожу вас.
– Пойдемте.
Воздух на улице был теплым и влажным. Небо раскаленным железом нависло над крышами.
– Сейчас я вам найду такси, Кэт.
– Не надо. Мне хочется пройтись до угла. Там и сяду. Я будто впервые в жизни вышла на улицу.
– Ну и как?
– Воздух меня пьянит, как вино.
– Не взять ли все же такси?
– Нет. Я пройдусь пешком. – Она посмотрела на мокрую улицу и рассмеялась. – В каком-то уголке сознания все еще живет страх. Так и должно быть?
– Да, так и должно быть.
– Прощайте, Равик.
– Прощайте, Кэт.
Она постояла еще секунду, словно хотела что-то сказать. Потом, стройная и гибкая, осторожно спустилась по ступенькам и пошла по улице навстречу фиолетовому вечеру и своей гибели. Она не оглянулась.
Равик вернулся в клинику. Проходя мимо комнаты, где раньше лежала Кэт, он услышал музыку. Удивившись, он остановился. Он знал, что нового пациента там еще не было.
Равик осторожно приоткрыл дверь и увидел сестру, стоявшую на коленях перед радиолой. Она вздрогнула и вскочила на ноги. Радиола играла старую пластинку «Le dernier valse".
[15]
Девушка оправила платье.
– Эту радиолу мне подарила мисс Хэгстрем, – сказала она. – Американская. Здесь такой не купишь. Хоть весь Париж обыщи. Единственная на весь город. Проигрывает пять пластинок подряд. Меняет их автоматически. – Она сияла от гордости. – Стоит самое меньшее три тысячи франков. А пластинок сколько! Пятьдесят шесть штук. В ней и приемник есть. Вот счастье-то привалило!
Счастье, подумал Равик. Опять счастье. Здесь оно в виде радиолы. Он стоял и слушал. Точно голубь, вспорхнула над оркестром скрипка, жалобная и сентиментальная. Слезливая дешевка, порой хватающая за душу сильнее, чем все ноктюрны Шопена. Равик огляделся. Постельное белье снято с кровати, матрас поставлен дыбом, простыни брошены на пол у двери. Вечер с иронической усмешкой заглядывает в распахнутые окна. Едва слышный запах духов и заключительные аккорды салонного вальса – вот все, что осталось от Кэт Хэгстрем.
– Сразу всего не унести, – озабоченно сказала сестра. – Слишком тяжело. Сперва захвачу радиолу, а потом пластинки. Чудесная штука. С ней впору открыть собственное кафе.
– Неплохая мысль, – сказал Равик. – Будьте осторожны, не разбейте пластинки.
XV
Равик проснулся не сразу. Некоторое время он еще пребывал в каких-то странных сумерках, сотканных из сна и действительности… Сон, бледный и обрывочный, еще не исчез… И вместе с тем Равик сознавал, что все это только сон. Он был в Шварцвальде, на маленькой железнодорожной станции, неподалеку от границы. Где-то совсем рядом шумел водопад, с гор веяло терпким ароматом ели. Было лето, в долине пахло смолой и травами. На рельсах играл красноватый отсвет заката, словно по ним промчался поезд и оставил за собой кровавый след. Что я здесь делаю? – подумал Равик. Что я делаю здесь, в Германии? Ведь я во Франции. В Париже… Мягкая, радужно-переливчатая волна подхватила его и снова погрузила в сон. Париж?.. Париж расплылся, подернулся туманной дымкой, затонул… Он был не во Франции. Он был в Германии. Зачем он вернулся сюда?
…Равик шел вдоль платформы маленькой станции. У газетного киоска стоял железнодорожник – человек средних лет, с полным лицом и очень светлыми бровями. Он читал «Фелькишер беобахтер».
