– Акцент у вас не чешский, – сказал Фернан.
– Ну и что же?
– Вы немец, – торжествующе объявил Фернан. – И к тому же без паспорта.
– Нет, я не немец, – ответил Равик. – Я марокканец, и у меня все французские паспорта, какие только есть на свете.
– Мсье! – заорал Фернан. – Как вы смеете! Вы оскорбляете французскую колониальную империю!
– Дело дрянь, – сказал один из рабочих.
Лицо представителя строительной фирмы вытянулось так, словно он хотел отдать честь.
– Будет тебе, Фернан…
– Вы лжете! Вы не чех! Есть у вас паспорт или нет? Отвечайте!
В человеке сидит крыса, подумал Равик. В человеке сидит крыса, которую никогда не утопить… Какое этому идиоту дело, есть ли у меня паспорт? Но крыса что-то учуяла и выползает из норы.
– Отвечайте же! – рявкнул Фернан.
Клочок бумаги! Все сводится к одному: есть ли у тебя этот клочок бумаги. Покажи его – и эта тварь тут же рассыплется в извинениях и с почетом проводит тебя, будь ты хоть трижды убийцей и бандитом, вырезавшим целую семью и ограбившим банк. В наши дни даже самого Христа, окажись он без паспорта, упрятали бы в тюрьму. Впрочем, он все равно не дожил бы до своих тридцати трех лет – его убили бы намного раньше.
– Вы останетесь здесь, пока мы не установим вашу личность, – сказал Фернан. – Уж я об этом позабочусь.
– Прекрасно, – сказал Равик.
Фернан вышел, громко стуча каблуками. Второй чиновник рылся в бумагах.
– Очень сожалею, мсье, – сказал он, помолчав. – Иной раз он просто как одержимый.
– Ничего не попишешь.
– Нам можно идти? – спросил один из рабочих.
– Идите.
– До свидания. – Он повернулся к Равику. – После мировой революции вам не понадобятся никакие паспорта.
– Надо вам сказать, мсье, – заметил чиновник, – что отец Фернана был убит в прошлую войну. Оттого Фернан и ненавидит немцев.
Чиновник растерянно глядел на Равика. Видимо, он уже обо всем догадался.
– Крайне сожалею, мсье, что так получилось. Если б я был один…
– Ничего не поделаешь. – Равик осмотрелся. – Разрешите мне позвонить, пока не вернулся этот Фернан?
– Звоните. Телефон вон там на столе. Только поторопитесь.
Равик объяснил Морозову по-немецки, что произошло, и попросил известить Вебера.
– А Жоан? – спросил Морозов.
Равик заколебался.
– Не надо. Пока не надо. Скажи, что меня задержали, но через два-три дня все будет в порядке. Позаботься о ней.
– Ладно, – ответил Морозов без особого восторга. – Ладно, Воцек.
Едва Равик положил трубку, вошел Фернан.
– А на каком языке вы говорили сейчас? – спросил он, ухмыляясь. – На чешском?
– На эсперанто, – ответил Равик.
Вебер пришел на другой день утром.
– Какая мерзость, – сказал он, оглядывая камеру.
– Во Франции пока еще сохранились настоящие тюрьмы, – ответил Равик. – Никакой гуманистической гнили. Добротный вонючий восемнадцатый век.
– Черт знает что такое! – сказал Вебер. – Надо же было именно вам угодить сюда.
– Не стоит делать людям добро. Это всегда выходит боком. Очевидно, я должен был спокойно смотреть, как женщина истекает кровью. Мы живем в железный век, Вебер.
– В железобетонный. А эти типы разнюхали, что вы находитесь в Париже нелегально?
– Разумеется.
– И адрес узнали?
– Конечно, нет. Не стану же я выдавать мой старый «Энтернасьональ». Хозяйку оштрафуют: ведь ее клиенты не зарегистрированы в полиции. А там – облава, сцапают с десяток людей. На сей раз я назвал отель «Ланкастер». Дорогой, роскошный, небольшой отель. Когда-то, очень давно, я там останавливался.
– У вас новая фамилия? Воцек?
– Владимир Воцек. – Равик усмехнулся. – Четвертая по счету.
– Вот не везет так не везет. Что же делать, Равик?
– Многого тут не сделаешь. Главное, чтобы полиция не пронюхала, что я уже не в первый раз во Франции. Иначе – шесть месяцев тюрьмы.
– Черт побери!
– Да, мир с каждым днем становится все более гуманным. Живи в опасности, говорил Ницше. Эмигранты так и делают. Поневоле, конечно.
– А если полиция ничего не узнает?
– Тогда дадут только две недели. А затем, конечно, вышлют.
– А дальше что?
– Снова вернусь.
– И снова попадетесь?
– Совершенно верно… Но на этот раз у меня все-таки была долгая передышка. Два года. Целая жизнь.
– Надо что-то предпринять. Дальше так продолжаться не может.
– Очень даже может. А что вы, собственно, могли бы сделать?
Вебер задумался.
– Дюран! – внезапно воскликнул он. – Дюран знает кучу людей, у него связи… – Он запнулся на полуслове. – Господи Боже! Вы же сами оперировали главного бонзу, от которого все зависит. Помните, того, с желчным пузырем?
– Не я… Дюран…
Вебер рассмеялся.
– Я, конечно, и виду не подам, что знаю об этом. Но старик мог бы кое-что сделать. Я из него душу вытрясу.
– Вы мало чего добьетесь. В последний раз я выжал из него две тысячи франков. Этого он мне так легко не забудет.
– Еще как забудет, – сказал Вебер, совсем развеселившись. – Испугается: а вдруг вы расскажете обо всех его мнимых операциях? Вы же опе – рировали за него десятки раз. К тому же вы ему нужны!
– Он легко найдет мне замену. Бино или какого-нибудь хирурга из беженцев. Долго искать не придется.
Вебер пригладил усы.
– Такой руки, как у вас, ему не найти… Во всяком случае, попробую поговорить с Дюраном. Сегодня же увижусь с ним. А здесь я могу вам чем-нибудь помочь? Как кормят?
– Ужасно. Но надзиратель кое-что покупает мне.
– Как с сигаретами?
– Хватает. Правда, в тюрьме нет ванны, но тут вы мне ничем не поможете.
Равик провел в тюрьме две недели. Вместе с ним в камере сидели еврей-водопроводчик, полуеврей-писатель и поляк. Водопроводчик тосковал по Берлину; писатель ненавидел этот город; поляку все было безразлично. Равик снабжал товарищей по камере сигаретами. Писатель рассказывал анекдоты. Водопроводчик был незаменим как специалист по борьбе с вонью, исходившей от унитаза.
Через две недели за Равиком пришли. Сначала его повели к инспектору. Тот спросил, есть ли у него деньги.
