– Давно уже я не слышала таких слов.
– Значит, тебя окружали не люди, а истуканы. Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее – ложь.
Она спала, обняв его так крепко, словно хотела удержать навсегда. Она спала глубоким сном, и он чувствовал на своей груди ее легкое, ровное дыхание. Он уснул не сразу. Отель пробуждался. Шумела вода в кранах, хлопали двери, снизу доносился кашель эмигранта Визенхофа. Обняв рукой плечи Жоан, Равик чувствовал дремотное тепло ее кожи, а когда поворачивал голову, видел ее безмятежно преданное, чистое, как сама невинность, лицо. Боготворить или оставлять, подумал он. Громкие слова. У кого бы хватило на это сил? Да и кто бы захотел это сделать?..
XX
Равик проснулся. Жоан рядом с ним не было. Из ванной до него донесся шум воды. Он приподнялся на постели и мгновенно стряхнул с себя сон. За последнее время он снова этому научился. Если ты умеешь быстро просыпаться, то у тебя больше шансов спастись. Он взглянул на часы. Десять утра. Вечернее платье и плащ Жоан валялись на полу. У окна стояли парчовые туфли. Одна завалилась набок.
– Жоан, – позвал он. – Что это тебе вздумалось среди ночи принимать душ?
Она открыла дверь.
– Прости, я не хотела будить тебя.
– Это не важно. Я могу спать, когда угодно. Но зачем ты уже поднялась?
Жоан стояла перед ним в купальной шапочке, с ее плеч, покрытых светлым загаром, стекала вода. Она походила на амазонку в плотно облегающем голову шлеме.
– Я перестала быть полуночницей, Равик. Я больше не служу в «Шехерезаде».
– Знаю.
– От кого?
– От Морозова.
Жоан испытующе посмотрела на него…
– Морозов… – проговорила она. – Старый болтун. Что он тебе еще наговорил?
– Ничего. А разве он еще что-нибудь знает?
– Откуда ему знать? Что у меня общего со швейцаром ночного кабака? Швейцары – как гардеробщицы: профессия превращает их в сплетников.
– Оставь Морозова в покое. Ночные швейцары и портье – профессиональные пессимисты. Они кормятся теневыми сторонами жизни, однако не сплетничают. Профессия обязывает их к скромности.
– Теневые стороны жизни, – сказала Жоан. – Ничего не хочу о них знать.
– А кто хочет? И, однако, соприкасаться с ними приходится многим. Кстати, в свое время не кто иной как Морозов устроил тебя в «Шехерезаду».
– Что же, мне после этого всю жизнь молиться на него? За меня краснеть не пришлось. Я стоила тех денег, которые они мне платили; иначе не держали бы. А главное, он сделал это для тебя. Не для меня.
Равик закурил сигарету.
– Собственно говоря, что ты имеешь против него?
– Ничего. Не люблю я его. Он всегда как-то искоса поглядывает на всех. Я бы не стала ему доверять. И тебе не советую.
– Как ты сказала?
– Не советую доверять ему. Неужели тебе не известно, что во Франции все швейцары – полицейские шпики?
– Дальше, – спокойно сказал Равик.
– Можешь мне не верить. Но в «Шехерезаде» это известно каждому. Да и в самом деле, уж не он ли…
– Жоан! – Равик откинул одеяло и встал. – Не болтай глупостей! Что с тобой происходит?
– Со мною? Ничего. Просто я Морозова терпеть не могу – вот и все. Он плохо влияет на тебя, а вас водой не разольешь.
– Ах так, – сказал Равик. – Вот оно что…
Жоан улыбнулась.
– Да, оно самое.
Однако Равик чувствовал, что дело не только в Морозове. Очевидно, тут была и какая-то другая причина.
– Что заказать на завтрак? – спросил он.
– Ты злишься? – ответила она вопросом на вопрос.
– Нисколько.
Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощутил ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови.
– Ты злишься оттого, что я ревную тебя к твоим друзьям? – спросила она.
Он отрицательно покачал головой. Шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, еще пахнущая водой и молодостью.
– Пусти меня, – сказал он.
Она ничего не ответила. Эта линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…
– Пусти меня, или…
– Или?.. – переспросила она.
Перед открытым окном гудела пчела. Равик следил за ней взглядом. Вероятно, вначале ее привлекли гвоздики эмигранта Визенхофа, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.
– Ты соскучился по мне? – спросила Жоан.
– Соскучился.
– Очень?
– Очень.
Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно – к солнцу, к гвоздикам эмигранта Визенхофа.
– Мне бы так хотелось остаться у тебя, – сказала Жоан, положив голову ему на плечо.
– Оставайся, уснем. Мы мало спали.
– Не могу. Я должна уйти.
– В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?
– Я принесла с собой другое.
– Каким образом?
– Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.
Она не сказала, куда ей нужно идти, а Равик ни о чем не спросил.
Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, плодовый сахар.
– Ты настолько была уверена, что останешься у меня?
– Да, – сказала Жоан, не шевелясь.
– Водки не надо, – сказал Равик.
– Ты не хочешь водки? Это настоящая «зубровка».
– Сегодня не хочу. Дай лучше кофе. Покрепче.
– Пожалуйста.
Он закурил сигарету и подошел к окну. Платаны уже оделись свежей густой листвой. Перед его отъездом они стояли совсем еще голые.
Роланда принесла кофе.
– А ведь девушек у вас прибавилось, – заметил Равик.
– Да, мы взяли двадцать новых.
– Неужели так хорошо идут дела? Это теперь-то, в июне?
Роланда подсела к нему.
– Дела идут так хорошо, что мы только диву даемся. Люди точно с ума посходили. Днем и то полным-полно. А уж по вечерам что творится…
– Может быть, погода влияет?
