…Ну чего тебе? Вижу, вижу: не ладится у тебя что-то. Да ты скажи так, чтоб я понял. Мне, знаешь ли, каждого поколения вашего язык выучивать недосуг, так уж ты сам потрудись, постарайся.
Это чей-то голос мне снится, вроде бы знакомый, я бы, может, и узнал, но остров узнать не может, и я теряюсь в догадках, откуда берется неземное радужное свечение, в котором звенят струны чьих-то душ, бессловесно взывающих… К кому?
Что? Ах, ты про это вот… Как, говоришь, называется? Ну да ты, наверное, смеешься надо мной! Как я это сделаю? И ты – как все…
Мы слишком разные, и я, даже побывав в этой новой шкуре, никогда не пойму, что слышал и что говорил сам. А может, то было лишь эхо, и на самом деле я оставался собой, но отзывались во мне смутными отголосками чьи-то мысли и чувства?..
И все равно нет, не по моей части. Почему я должен отвлекаться от своих звезд? Ведь не я же это делаю. Не я – а ты.
…А ты подумай – как.
И память у меня во сне была особенная, и ощущение жизни, и отношение к бытию настолько ни на что не похожее, что и слов не нахожу, чтобы описать.
Да и, сказать по правде, перезабыл я почти все, когда проснулся.
Зацепился в памяти только момент перед самым пробуждением: будто потоком брызжет откуда-то яркий свет, всеми цветами радуги переливается. Цветные тени накладываются друг на друга, и, маревом подрагивая, ткется из них прямо в воздухе что-то…
Потом снилось что ни попадя, явно постороннее. А примерно через полчаса меня разбудили возбужденные голоса и кот Баюн, отплясывавший на моем пузе какой-то первобытный вариант брейка.
– Чудо! – кричал он при этом. – Чудо!
– Чего тебе? – спросил я, зевая.
– А? Да нет, я не тебя зову, то есть тебя, но не по имени… – бестолково, то есть абсолютно не в своей манере объяснил кот.
– Да? У нас что, еще одно Чудо завелось кроме меня?
– Ага! Вон там, – он указал лапой на распахнутую дверь.
Я вышел и замер вместе со всеми, глядя туда, где в просвете пальмовых крон сиял первозданной чистотой наш терем. Больше того, пальмовые кущи, искореженные турецкими снайперами, вновь зеленели нетронутые: ни сломанных стволов, ни подпалин пожарищ.
И плот у берега стоял по-прежнему.
Как будто и не было ничего.
– Не во сне ли привиделось? – воскликнула Настасья в тон моим мыслям.
– Майн Готт! Скажи, Тшудо, это не есть дьявольски наваждений? – От волнения у Руди снова акцент прорезался.
– Ради какого-то глупого наваждения я бы не стал вас будить! – авторитетно заявил кот.
– Давайте пойдем и посмотрим, – предложил я.
Мы подошли к терему и отворили дверь. Внутри все было как прежде. Даже скатерть-самобранка лежала на столе в нашей любимой «малой гостиной», наполовину развернутая – перед прибытием турок мы как раз пообедать собрались. И, правда, можно было подумать, что бой только приснился и не было на самом деле жуткой бомбардировки, если бы не одна деталь: строение было свежесрубленным. Повсюду одуряющий аромат стружки, половицы не вытерты, зев печи не закопчен и древесина стен оттенка девственно-янтарного.
При этом все наши вещи на месте. Книга, которую я все собирался вернуть в библиотеку, Платоново шило и полоски кожи – он с утра чинил свой пояс, Рудин камзол, снятый перед несостоявшейся трапезой.
– Как это мочь? – ошеломленно прошептал саксонец.
– Волшебство острова в действии, – сказал я. – Знаете, ребята, кажется, нам исключительно повезло. Радуга признала нас…
– Что это значит? – поинтересовался Платон.
– Не спрашивай, – покачал я головой. – Я всего-навсего наемное чудовище, откуда мне знать?
Но радость была сильнее изумления. Парни (включая хвостатого) вели себя как дети, вертели головами по сторонам в поисках новых чудес. Только Настасья держалась иначе, в ее взоре я заметил напряжение. Не испуганное, нет – напряжение мысли.
Я промолчал, но когда ребята поднялись наверх, чтобы проверить свои комнаты, спросил:
– Настя, ты видела сон?
– О чем ты? – вздрогнула она.
– Странный сон. Я видел. Сначала – будто бы я остров, а потом… потом будто смотрю со стороны, а на что – непонятно.
– Мне снилось, что я иду по радуге, – кивнув, медленно проговорила она. – Сперва тьма кругом, жутко и страшно, а еще больно за все потерянное. Потом голос чей-то запел о бренном и вечном, только слов я не запомнила. А когда уже по радуге шла – она такая мягкая, упругая… Вот тогда с кем-то говорила, и опять как будто без слов. А на другом конце радуги свет сиял манящий.
– Бренное и вечное, радуга, разговор без слов или забытые слова, – повторил я, сравнивая со своими впечатлениями. – Что еще видела, Настя?
– Ничего, – сказала она, попыталась отвернуться, пересилила себя, вновь посмотрела мне в глаза, но все равно уже было ясно, что неправду говорит.
– Настя, это может оказаться очень важно.
– Нравится мне у тебя на острове, – сказала вдруг она. – Вольно тут живется. Знаешь почему? Мы все от тебя зависим, а ты никого не неволишь, не попрекаешь.
– Хм, это ты не слышала, как мы с Рудей всю зиму прособачились.
– Да котик рассказывал, – улыбнулась Настасья. – Это ничего, волю давать – не значит попустительствовать. Ты, Чудо, душу не гнетешь. Вот и мне не гнети. Для чего тебе сон мой?
– Хочу понять, что произошло.
– Чудо произошло. Бога поблагодари и в расчет не бери, потому как чудеса не повторяются.
Верно. Но вот готово же повториться чудо, о котором я еще вчера размышлял – наш удивительный быт. И даже не будь этого загадочного волшебства, восстановившего терем, правда, разве стали бы мы сидеть у разбитого корыта? И разве у кого-то возникла мысль покинуть остров? Нет, мы просто приняли как должное, что нужно поработать, и все снова наладится…
Повторение чуда – не будет ли само по себе чудом из чудес?
Так подумал я, но промолчал – видел, что Настасье не хочется продолжать разговор. Да и сам вспомнил, как до странного несерьезно воспринимаются многочисленные артефакты, которыми под завязку загружен остров – а ведь все они тоже не что иное, как повторенное чудо…
Странно тут все и запутанно, хотя не отпускает ощущение близкой разгадки…
Спустились сверху ребята. Рудя шел последним, в задумчивости кусая губы. В руках он что-то вертел, я присмотрелся – железный башмак, новенький, сверкающий.
– Нихт ферштейн, – признался он. – Когда доспехи заржавели окончательно, я их выбрасывал, а этот сабатон потерялся. Теперь вхожу в спальню, а он блестит под кроватью…
