Шарлотта уже чувствовала к нему большую симпатию. Она и сама легко вспомнила собственное возмущение, когда отец запретил ей читать газеты, как запретил это всем своим дочерям, и она решила, что все интересное и занимательное, что происходит в мире, проходит мимо нее, а она ото всего этого прочно отгорожена. Шарлотта тогда подкупила дворецкого, дабы он тайно, чтобы не узнали родители, передавал ей страницы с политическими материалами, и запоем читала их, каждое слово, воочию представляя себе людей и события в малейших деталях и подробностях. Если бы ее этого лишили, она точно чувствовала бы себя обворованной; это было бы подобно тому, что в доме закрыли все окна и плотно задернули все портьеры.
– Я вполне согласна с вами, – с чувством сказала Шарлотта. – Мысль никогда нельзя заключать в какие-то границы, и никому нельзя запрещать верить в то, во что он хочет верить.
– Вы совершенно правы, миссис Питт! К сожалению, далеко не все способны смотреть на это так, как вы. Паскоу и другие вроде него готовы сами себя поставить надо всеми и решать, что людям можно изучать, а что нет. Сам по себе он вовсе не неприятный человек – далеко не так, его вполне можно считать очаровательным, – однако его высокомерие и заносчивость переходят все границы.
Паскоу, видимо, услышал, что кто-то произнес его имя. Он протиснулся между двумя мужчинами, обсуждавшими финансы, и с горящими от злости глазами встал перед Далгетти.
– Это не высокомерие, Далгетти! – Его голос звучал низко и глухо, он едва сдерживался. – Это чувство ответственности. Если вы публикуете все, что только приходит вам в голову, вне зависимости от того, что это такое и кого это может оскорбить, это не свобода, а злоупотребление искусством печати. Это ничуть не лучше того, что всякий дурак будет вылезать на улицу и орать все, что придет в его башку, безразлично, правда это или ложь…
– А кто будет судить, правда это или ложь? – требовательным тоном осведомился Далгетти. – Вы? Вы что же, желаете стать единственным арбитром в вопросе о том, во что должен верить мир? А кто вы такой, чтобы судить о том, на что мы можем надеяться и чего хотим достичь? Как вы смеете? – Его глаза пылали гневом, как будто он уже представил себе такое чудовищное положение вещей, при котором какой-то смертный ограничивает мечты всего человечества.
Паскоу тоже взъярился. Он весь трясся от едва сдерживаемой ярости – его бесила тупость Далгетти, его нежелание понять то, что он имел в виду.
– Вы заблуждаетесь! – выкрикнул он, и его лицо залил ужасный румянец. – Это не имеет абсолютно ничего общего с ограничением мечтаний и устремлений человечества! И вам это отлично известно! Но это имеет прямое отношение к тому, чтобы не изобретать, не создавать кошмары… – Он дико замахал руками, задев за тулью украшенной перьями шляпы стоявшей рядом женщины и сбив ее ей на один глаз, но вообще этого не заметил. – Чего вы не имеете никакого права делать, так это гробить мечтания других людей, насмехаясь над ними – да-да! – это вы высокомерны и заносчивы, а не я!
– Вы пигмей! – заорал в ответ Далгетти. – Вы ничтожество! То, что вы несете, – полный вздор! И это отлично выражает ваши убогие и запутанные мысли. Я говорю о вашей неспособности выдвинуть хоть какую-то новую идею, разве что отчасти за счет какой-то старой, вашей неспособности вообще придумать что-то новое!
– А что, если эта ваша новая идея уродлива и опасна? – яростно выкрикнул в ответ Паскоу, рубя ладонью воздух. – И ничего не прибавляет к знаниям и счастью человечества? А? Ничтожество! А вы – сущий ребенок в интеллектуальном смысле. Вы духовный и моральный урод! Варвар! Вы…
К этому моменту их разгоряченные вопли привлекли внимание окружающих, все другие разговоры стихли, и Гектор Клитридж уже продвигался к ним, сам чрезвычайно возбужденный. Его одежды развевались, руки мелькали в воздухе, а лицо выражало сильнейшее волнение, а еще отчаянное замешательство.
– Мистер Паскоу! – умоляюще воскликнул он. – Джентльмены! – Он повернулся к Далгетти. – Пожалуйста, не забывайте про бедного доктора Шоу…
Вот этого ему говорить не следовало. Само это имя было для Паскоу как красная тряпка для быка.
– Отличный пример, просто прекрасный! – тоном триумфатора провозгласил он. – Именно он! Он всегда бросается…
– Вот именно! – Далгетти в возбуждении тоже рубанул ладонью воздух. – Он честный человек, он ненавидит идолопоклонничество! Особенно превозношение недостойного, бесчестного, бесполезного…
– Кто это утверждает, что это бесполезно?! – Паскоу даже подпрыгнул на месте, его голос теперь звучал фальцетом, но по-прежнему триумфально. – Это вы ставите себя судьей, это вы решаете, что нам следует сохранить, а что разрушить? А?
Тут Далгетти окончательно утратил контроль над собой.
– Вы некомпетентны! – выкрикнул он. Щеки его стали пунцовыми. – Вы двуличный осел! Вы…
– Мистер Далгетти! – тщетно умолял Клитридж. – Мистер…
Тут на помощь ему явилась Юлейлия. На ее лице были написаны осуждение и твердая решимость прекратить эту склоку. В этот момент она напомнила Шарлотте очень строгую няньку. На Далгетти она не обратила никакого внимания, разве что бросила на него мимоходом недовольный взгляд.
– Мистер Паскоу! – Голос ее звучал очень решительно, но она полностью держала себя в руках. – Вы ведете себя отвратительно! Это поминальный обед, вы не забыли? Обычно вы не выходите за рамки здравого смысла и помните, что соответствует моменту, а что нет. А сейчас вы явно забыли, что можете своим поведением оскорбить невинных людей, которые и без того находятся в печальном положении.
Паскоу сразу остыл и умолк. Сейчас он выглядел смущенным и даже удрученным. Она же явно не собиралась оставить его в покое, не нанеся последний удар.
– Вы только представьте себе, как себя чувствует бедная Пруденс! Вам что, одной трагедии мало?
– Ох, извините меня. – Паскоу был шокирован собственной несдержанностью, и его искреннее раскаяние было отчетливо видно. Далгетти его больше не занимал и не интересовал. – Мне ужасно жаль, что я вел себя столь безобразно. Прошу меня простить.
– Это непростительно! – Юлейлия была неумолима. – Но хотя бы теперь попытайтесь вести себя прилично. – Она повернулась к Далгетти, который уже опасливо на нее посматривал. – Ну, конечно! От вас я и не ждала проявлений сочувствия и понимания чувств других людей. Свобода – ваш бог, и я иной раз думаю, что вы готовы принести на его алтарь любого – в качестве жертвы.
– Это несправедливое обвинение. – Тот был искренне расстроен. – Совершенно несправедливое. Да, я выступаю за свободу, но вовсе не желаю кого-то обидеть… Я только добра желаю.
– Неужели? – Ее брови взлетели на лоб. – Тогда вы однозначно неуспешны. Вам следует крайне решительно пересмотреть свои принципы и притязания. И, соответственно, свое поведение. Вы неумно себя ведете.
Высказавшись таким образом, выплеснув из себя эту замечательно грозную тираду, миссис Клитридж покраснела и вдруг стала гораздо красивее, чем была все эти последние годы, с тех пор как была невестой. И еще она была даже напугана тем, что осмелилась произнести вслух, а тот факт, что ей удалось избавить всех присутствующих от ужасной и чрезвычайно затруднительной ситуации, лишь только сейчас дошел до ее сознания. Она вспыхнула, заметив, что глаза всех вокруг обращены на нее, и поспешно отошла в сторонку. Теперь уж было бы совсем нелепо притворяться, что она всего лишь помогала своему мужу. А он стоял, подняв руки и с открытым ртом, но ощущал ужасное облегчение, правда смешанное с тревогой и немного с обидой.
