Посвящается Майе
Книга первая
Мужской клуб
…Но право, может только хам
Над русской жизнью издеваться…
Александр Блок
Наконец-то! Двери! Здесь, у дверей своей квартиры я вздохнул
с облегчением: сейчас нырну куда-нибудь во что-нибудь теплое, во что-нибудь
свое, в подушку, в одеяло, или в кухню нырну, где так красиво разложены овощи…
а может быть, нырну в книгу… там валяются на полу «Приключения капитана Блада»
и «Драматургия Т.С.Элиота» и какая-то лажа по специальности, словом… а не
нырнуть ли в горячую ванну?… никому не открывать, на звонки не отвечать, сидеть
в пузырях, в простых и понятных мыльных пузырях и забывать всю эту внешнюю дикую
белиберду.
Я переступил порог и блаженно пошевелил пальцами в сумерках.
Вот выплыли из темноты мои домашние: ковбой, нарисованный на двери уборной,
чучело пингвина, ключ Ватикана с портретом папы Иоанна XXIII, рулевое колесо
разбитой в молодые годы автомашины, посох Геракла, лук Артемиды, ну вы знаете,
все такое шутливое, благодушное (спасибо женщинам за заботу!)… милые, милые
домочадцы… как вдруг в глубине квартиры громкий голос отчетливо сказал: Родина
картофеля – Южная Америка!
…и тут я позорно растерялся, заметался под напором этого
страшного голоса, который продолжал говорить что-то уже совсем непонятное. Я
покрылся липким стыдным потом, пока не сообразил, что это телевизор где-то в
моей квартире работает. Наверное, вчера забыл выключить, когда блаженствовал с
бутылкой перед мелькающим экраном.
Опомнившись, я бросился в спальню, прыгнул на кровать,
стряхнул с ног башмаки, закутался в шерстяное одеяло, включил ночник, открыл
журнал «Вокруг света» и положил его себе на лицо. Сердце еще колотилось, дергалась
мышца на шее, прошедший день бушевал в закрытых глазах, словно компания пьяных
подонков.
Да все-таки, что же особенного произошло? Да ведь ничего же
особенного, ей-ей. Давай, друг, организуй прошедший день. Возьми себя в руки.
Начни с утра.
…Утром я плелся по переулку к метро, а за моей спиной ничего
особенного не происходило, только что-то ужасно скрежетало, громыхало и
лязгало. Понимая, что там нет ничего особенного, я все-таки не оборачивался,
боялся – а вдруг что-нибудь особенное?
Навстречу мне между тем под ветром и брызгами дождя шел
человек с разлохмаченной головой. Перед собой он держал половинку арбуза и ел
из нее на ходу столовой ложкой.
Беспредельно пораженный этой картиной, я понял, что есть
какая-то связь между этими утренними явлениями, и обернулся.
Мальчик лет десяти тащил за собой по асфальту ржавую
железную койку, на которую нагружены были тазы, куски водопроводных труб,
краны, мотки проволоки, бампер инвалидной коляски и что-то вроде старинного
самолетного пропеллера.
Я быстро рванул в сторону и остановился на углу. Оглянулся
снова. Мужчина с арбузом приближался к мальчику с железом. Вот они поравнялись
и остановились. Мужчина зачерпнул ложкой поглубже и угостил мальчика. Мальчик с
аппетитом съел содержимое ложки, а потом что-то сердито сказал мужчине,
покрутил пальцем у виска и стал разворачивать свой транспорт под арку дома.
Мужчина виновато пожал плечами, усмехнулся и пошел дальше на шатких ногах.
Я вытер пот со лба. Ничего страшного не происходит, ничего
абсурдного, мир ничуть не изменился за прошедшую ночь. Мальчик тащит в родную
школу свою норму металлолома, а мужик, его папаня, бедолага-алкаш, ничем не
хуже меня, идет от арбузного лотка к «Мужскому клубу», пивному ларьку возле
Пионерского рынка. Вот только где ложку взял – загадка. Неужто прихватил из
дома? Неужто такая предусмотрительность?
Я обнаружил вокруг себя привычный хлопотливый уют
московского перекрестка, где торговали пирожками, шоколадками, яблоками,
сигаретами, расческами. Купил яблоко, пирожок с мясом, шоколадку, пачку
«Столичных», расческу и причесался тут же перед телефонной будкой. Как мило все
вокруг! Каким добродушным юмором наполнены все предметы!
Возле метро, как всегда, в наполеоновской позе стоял мой
сосед Корешок, брутальный мужчина полутора метров росту, но с ярко выраженным
мрачным сексапилом. Исполинская грудь его была выпячена, волосы расчесаны и
заправлены за крупные уши, голубой пижамный шелк полоскался вокруг крохотных
ног.
Я поздоровался с Корешком, но он меня даже и не заметил.
Мимо как раз бежали лаборантки из Института Кинопленки, и Корешок следил за
ними мрачно горящим взглядом, воображая, должно быть, себя и свой член в их
веселой стайке. Словом, все было на своих местах, и я стал спокойно спускаться
в наш подземный мраморный дворец.
Приятно, в самом деле, иметь у себя под боком подземный
мраморный дворец. Даже нам, современникам космической эры, приятно, а как
приятно, должно быть, было москвичам тридцатых годов. Такие дворцы, конечно,
очень их бодрили, потому что значительно расширяли жилищные условия и приобщали
к безопасному величественному патриотизму.
Светились, подмигивали разменные автоматы, но я направился к
последней на нашей станции живой кассирше.
У этой милой усталой женщины, просидевшей в мраморном дворце
всю свою жизнь, теперь, в автоматное время, начали отдыхать руки, и даже книга
появилась, в которую она иногда заглядывала своим лучистым глазом.
Мне нравилось менять серебро у нее, а не в автомате: то
ахнешь на бегу насчет погоды, то пошутишь по адресу женского пола, а однажды,
не сойти мне с этого места, я преподнес ей гвоздику.
Я уж открыл было рот для шутки, экие, мол, женщины чудаки,
как вдруг увидел за стеклом вместо милой кассирши нечто совсем другое.
Не мигая, на меня смотрело нечто огромное, восковое или
глиняное, в застывших кудряшках, с застывшими сумками жира, лежавшими на
плечах, нечто столь незыблемое, что казалось. Творец создал его сразу в этом
виде, обойдясь без нежного детства и трепетной юности. Орденская планка венчала
огромную, но далеко не женскую грудь новой кассирши. Знак почета, что ли?
– А где же Нина Николаевна? – спросил я
растерянно.
Ничто не дрогнуло, ни одна кудряшка, только пальцы чуть
пошевелились, требуя монеты.
– А что же Нина Николаевна? – повторил я свои
вопрос, просовывая в окошко пятиалтынный.
– Умерла, – не размыкая губ, ответила новичок и
бросила мне два пятака.
– Два? – спросил я.
– Два.
– А полагается ведь три?
– Три.
– А вы мне даете два?
– Два.
– Понятно. Извините. Спасибо.
