– Это католический крест, – пояснил
Малькольмов. – В отличие от православной щепоти, открытой ладонью и с
левого плеча на правое. Я так привык креститься.
– Хотите сказать, что давно креститесь?
В голосе незнакомца Малькольмову послышалось некое ревнивое
чувство.
– О себе я ничего не хочу сказать. Я только лишь
собирался заметить, что Бог ведь один и у православных, и у католиков.
– Джизус Крайст, суперстар, – уважительно произнес
незнакомый страдалец. – Между прочим, он снова входит в моду.
Малькольмов поначалу немного разозлился на своего спутника,
будто бы обиделся за Христа, но потом подумал – что я за дурак злиться на
жителя лужи!
– Вставайте, дурачина-простофиля! Хватит, помолились,
идемте на укол.
…Секретный стограммовый шприц влил в ночного пациента смесь
секретнейших витаминов. Уже выходя из процедурной, Малькольмов оглянулся.
Пациент удивительно быстро ожил от секретного снадобья. Огромный, веселый и
наглый, он лежал на кушетке и поглаживал по заду капитана медслужбы, медсестру
Марину. Нет, подумал Малькольмов, этот человек не пропадет в этой стране, если
уж даже из грязной лужи поднимает его не участковый врач, не обыкновенная
«скорая помощь», а светило науки, гений, консультант УПВДОСИВАДО и ЧИС!
Малькольмов-то сам не был человеком столь удачливым: вот
хотел просто выйти из поликлиники на чистый воздух и заблудился. Теперь он шел
по бесконечным, покрытым пушистым пластиком коридорам кузницы здоровья, не
встречал ни души и не видел ни малейшего намека на выход. Что ж, подумал он
тогда, давайте не терять времени даром и размышлять. Он шел теперь по лабиринту
и размышлял о лимфатической системе.
Сколько уже лет он сегмент за сегментом описывал и изучал
лимфатические пути и ганглии человека и других приматов. Сколько уж он
фильтровал, центрифуговал, пересаживал, замещал, возмещал, перемещал…
Таинственная Лимфа-Д – вот была цель его бесконечных поисков.
В далекие времена, в конце пятидесятых, в какой-то
интеллектуальной трущобе одной из столиц завязался спор, и далеко не по
трезвому делу. Интеллектуалам тогда всюду чудился обман. Чудился им обман и в
натуральной физиологии. Обман, обман… порежешь палец – из тебя вытекает
соответствующая жидкость, смесь эритроцитов, лейкоцитов, прочая херация…
распорешь душу – льются «невидимые миру слезы»… а уж не Лимфа-Д ли льется? Так
вот и стали спорить: одни кричат, если и есть такая лажа в человеке, как твоя,
Генка, так называемая Лимфа-Д, то выделить ее или даже нащупать невозможно и
никогда нельзя будет! Малькольмов сатанел, кричал – обыватели, уроды, ничего вы
не понимаете! А ты понимаешь, корифей? Я? Я хоть и не понимаю, но чувствую, я
иногда чувствую близость тайны, я иногда под микроскопом вижу странные
вопросительные знаки судьбы. Он пьян, чуваки! Да он бухой, как конюх! Тогда
одна из девушек, пшеничные волосы, высокая грудь – эротический эталон тех
времен, предложила обратиться за советом в смежные области молодого творчества.
Малькольмов эту идею неожиданно поддержал. Девушка, лицо которой потом он никак
не мог вспомнить, стала звонить в другие трущобы, в гнездовья новой молодежи, к
скульптору какому-то, к джазмену, к писателю, к физику…
Везде тогда пили, везде спорили, везде звали девушку к себе.
Никто, конечно, не сомневался в существовании Лимфы-Д, но каждый считал, что не
медицинское это дело. Медики, дескать, пускай архиерейские насморки лечат, а уж
об открытии тайн они позаботятся, они, мудрецы и поэты, фишки тем более.
Малькольмов тогда обозлился, всех «смежников» назвал олухами и покинул и свою
компанию, прихватив, конечно, с собой девушку, и весь остаток ночи с горечью ее
любил.
Утром, забыв девушку, он стал изучать лимфатическую систему,
надеясь когда-нибудь наткнуться на потайную дверцу в этом необозримом млечном
лабиринте. Так он и изучал ее в свои сокровенные вдохновенные дни, когда
тошнота от практической жизни, от успехов и от всего прочего подступала к
горлу. Тошнота проходила, подступали озарения, потом снова приближалась
тошнота, уже другая.
Тогда на столе появлялась бутылка. Малькольмов влезал в
студенческие джинсы, кружил по Москве, просыпался норой в других городах, то на
юге, то в Сибири, бурно выражал свои чувства, то есть нес всякий вздор в
каких-то летящих платановых аллеях, и тогда ему казалось, что он близок к заветной
дверце, еще чуть-чуть… Протрезвившись, он не мог вспомнить этого «чуть-чуть».
«Чуть-чуть», эта растленная блядь-сирена, манила его от
бутылки к бутылке, от обмана к обману, но в руки не давалась. Когда ты пьян, ты
вроде катишься вниз по горной реке: поток силен, но цель твоя близка, хоть путь
твой и бесконечен. Трезвым ты идешь вверх, путь твой короче, труднее, вернее,
но цель бесконечно удалена.
…Из-за угла коридора вдруг забрезжил мерцающий свет. Так и
не приступив к научным размышлениям, Малькольмов ускорил шаги, надеясь найти за
углом выход на улицу. Он завернул за угол и вместо выхода увидел перед собой
молчаливо мерцающий телевизор.
Заканчивался горячий телевизионный денек столицы, и здесь, в
темном холле секретной поликлиники, с экрана читал свою ночную речь некий
идеологический генерал-комментатор. Звука не было, генерал только губами
шевелил. Когда он опускал глаза к своей невидимой бумажке, подбородок его
ложился на многочисленные складки дряблой кожи, и перед нами была вполне
привычная фигура мрачноватого бюрократа. Что говорил нам этот бюрократ? Что-то
вполне привычное: «…опираясь на решения… растить беспредельно преданных…
беззаветным трудом на благо… выражает единодушное одобрение…» Когда же он
поднимал голову, из кожных складок быстро выглядывала мордочка молоденького
хорька.
И в этом хоречке тоже течет космическая, таинственная как
«прана» Лимфа-Д? Утром под окнами вот этой же поликлиники тащился какой-то
лабух, стареющий мальчик с саксофоном в футляре. Он поймал брошенную ему
кардиограмму, ухмыльнулся, зашел в магазин полуфабрикатов и вдруг оттуда
вылетел прелестный гогот молодого шалого сакса. Ночью тип с медными пуговицами
лежал в грязной луже и размышлял о спасении какого-то мальчугана, какой-то
старухи. Да ведь и старушка эта, Божья незабудка, мелькала днем, и не один раз,
толкала перед собой колясочку с румяным мальчонкой. Теперь вот с телевизионного
экрана бюрократ-хорек показывает человечеству свои ракетные зубки. И во всех в
них струится моя заветная Лимфа-Д.
…Однако выхода отсюда уже не найти. Садись теперь в это
мягкое секретное кресло и смотри на это лицо. Перед тобой удивительное лицо.
Перед тобой
Эволюция типа открытого Зощенко
Зощенко и Булгаков открыли этот тип в двадцатые года. Теперь
коммунальный хам завершил свое развитие, обрел мечту своих кошмарных ночей –
генеральские звезды, вооружился линзами здравого смысла, причислил себя к сонму
телевизионных светил.
