Куницера немедленно под стражу. Семь лет строгого режима и
три по рогам! Ну, Нинке дадут не больше года, конечно, она слепое орудие, и
сейчас не те времена… Это он, подполковник Чепцов, сказал «не те времена»? Ох,
если б в те времена это было!
Через несколько минут он был уже готов для исполнения долга:
выбрит, застегнут, вся вражеская документация, листы, копирки, уложена в
старую, но крепкую еще папочку с золотом по муару «Участнику краевой
партконференции 1952 года». Однако чего-то еще не хватало. Чего же? Водки,
догадался он.
Открыл кухонный шкаф, распечатал бутылку «Экстры», налил
один стакан – прошло! Закусил сухим венгерским супом-гуляшом. Второй стакан –
прошел, подлец! Высыпал суп в ладонь, махнул в пасть. Хорошо! Вылил в стакан
оставшееся – пролетело! Пососал большой палец. Взял было плащ – да ну его к
черту! Взял было шляпу, пошла ты на хуй! Взял старую чекистскую фуражечку, вбил
в нее голову; то ли фуражечка усохла, то ли голова разрослась. Ну-ниче-го!
Зеррр гуттт! Тррре бьеннн! Полине Игнатьевне цветок-ромашку-пластмасс на
прощанье. Молчишь, падла? Дай поцелую! Спи, дитя, в бессонном мраке ночи! Адью,
мадам! Ля гер!
Старухи, гревшиеся на скамеечке возле дома, чрезвычайно
изумились, когда из подъезда вышел незнакомый полувоенный человек с красной папкой
под мышкой и бодро зашагал к трамваю. Спина, зад, боковики, затылок – были
неузнаваемы.
Аварийная ситуация
возникла, когда Аристарх Куницер, не посмотрев по сторонам,
выскочил из боковой улицы на главную. Взвыли тормоза, остановились оба
встречных потока, водители надрывались от мата, а голубой «Жигуленок», как ни в
чем не бывало, сделал левый поворот и поехал по своему маршруту. Среди
всеобщего хая водитель «персоналки» Талонов сказал задумчиво, глядя вслед
удаляющемуся частнику с женской головкой на плече:
– Если московские девки не прекратят заигрывать на ходу
с половым органом, аварийность будет расти.
Лежавший сзади Вадим Николаевич Серебряников гулко захохотал
сквозь сон.
Нина смотрела на профиль любимого Аристарха. Он, кажется,
даже и не заметил опасности на перекрестке. Он кусает губы и о чем-то
напряженно думает, этот человек с моим любимым профилем. Ах, как была счастлива
Нина в эти минуты – то положит голову на плечо любимому, то заглянет ему в
глаза… даже и думать забыла о том, что час назад изнасилована была мнимым
отцом. И вдруг любимый сам об этом напомнил.
– Этот человек… этот Чепцов… он что, родственник твой?
Нину чуть-чуть замутило. Что сказать? Ах, если бы любимый не
сегодня за ней заехал, а вчера. Ну, не рассказывать же сейчас ему обо всех этих
диких тайнах. Лучше соврать, лучше думать, что сегодня – это вчера.
– Отец.
Аристарх вдруг круто завернул направо из второго ряда и,
прямо перед носом огромного бетоновоза, пролетел под арку какого-то дома и там
остановился.
– Он был палач, твой отец. Он мучил мою мать. Тебя еще
на свете не было, когда он был палачом. Он допрашивал людей с применением
пыток. Я видел, как он бил локтем в глаз связанного человека.
– Ты… видел… как Чепцов бил в глаз человека? –
переспросила она, едва дыша.
– Связанного человека, – жестоко уточнил –
Аристарх. – Локтем в глаз. Ты дочь палача.
– Нет! – закричала она. – Нет! Нет!
Аристарх положил голову на руль и закрыл глаза.
Окно разрисовано морозом
Морозные ели, наползающие друг на дружку. Крылья елок.
Несколько звездочек. Безжизненный праздник морозного окна, и лишь наверху возле
форточки желтый живой кружочек, масляный след луны.
– Здравствуй, Толя. А где мама?
Мартин вошел с мороза, весело потер руки, снял пальто, еще
раз потер руки, хлопнул Толю по плечу и сел на их уродский жесткий диванчик.
Он, видимо, был еще весь в делах, весь в своих хлопотах, рецептах, жалобах,
симптомах и потому не заметил, что Толя курит.
Толя курил папиросу «Казбек» и пил сладкий портвейн из
большой темной бутылки. Папиросы и вино он нашел в кухонном ящичке через
несколько часов после ареста мамы. Теперь сидел за столом и тупо курил первый в
жизни табак и тупо пил первое в жизни вино. Никаких ощущений не испытывал, кроме
сухости во рту. Безразлично, как сорокалетний мизантроп, втягивал и выпускал
дым, глотал вино. Тупо глядел на Мартина.
Мартин сидел на диванчике, прямой и улыбающийся. Удивительно
белые и ровные зубы, подумал Толя, мне бы такие. Совершенно американские зубы.
Американцы отличаются великолепными зубами. У Ринго Кида точно такие же зубы.
– Так что же? Мама еще не пришла?
– Мамы нет, – спокойно сказал Толя. –
Арестована. Мартин не вскрикнул и не вскочил, он только тут же
закрыл лицо руками и горько заплакал.
Толя смотрел на Мартина как бы издалека, как бы из
зрительного зала на экран. Смотрел с туповатым удивлением – зрелище
широкоплечего мужчины с крепчайшей лысой головой, рыдающего, как дитя, было
удивительным.
– Бедная, бедная, – еле слышно повторял Мартин, и
слезы прямо катились у него между пальцев и даже повисали на венозных
сплетениях кистей.
И вдруг Толя как бы прозрел – все увидел остро и в истинном
свете, понял разницу между своими слезами и мартиновскими. Толя тогда,
несколько часов назад, плакал не сам, в нем плакал маленький мокрый зверек, тот
маленький Толик, который хотел быть обыкновенным комсомольцем и учеником, он
плакал от страха перед страшными переменами в своей жизни. Мартин плакал сам,
плакал по маме.
Толя бросил свой табак и оттолкнул вино. Встал и подошел к
Мартину.
– Не плачьте, Филипп Егорович, – сказал он
странным хриплым баском. – Я уж все выплакал за двоих.
Мартин услышал и вспомнил про него. Пока он плакал, закрыв
лицо, он, конечно, не помнил о Толе, он думал о маме. Может быть, он вспоминал
какие-то минуты их любви, печальной и стыдной любви между женской и мужской
зонами, – что может быть печальней и стыдней любви двух зеков? Может быть,
вспоминал и минуты счастья – ведь какая же любовь бывает без счастья? Он
опустил ладони и вытер лицо рукавом.
– Толька, милый, ничего не бойся, – сказал он
своим обычным голосом. – Толька, прости меня, но я буду молиться. За маму
и за тебя.
– Ваш алтарь они забрали, – сказал Толя.
