Мартин встал на колени перед пустым углом, сложил ладони
вместе, приблизил их к груди и опустил к ним лицо. Перед ним был пустой угол,
но сбоку стояла шаткая этажерочка с маленькими бюстиками любимых маминых
писателей – Пушкина, Блока, Маяковского, Гете. Бюстики эти вырезал из кости
один карантинский умелец-«придурок». Он сделал это по заказу Мартина, в награду
за то, что доктор помогал ему «придуриваться» в санчасти, где, конечно, было
теплее, чем в урановых рудниках. Бюстики эти всегда чуть-чуть дрожали, потому что
всегда чуть-чуть дрожал барак, а вместе с ним и шаткая этажерочка.
– Филипп Егорович, научите меня молиться, –
попросил Толя и встал рядом с отчимом на колени.
– Молится тот, кто верует, – тихо сказал Мартин.
– А тот, кто хочет уверовать?
– Кто хочет, тот уже верует.
– Так научите меня молиться, – прошептал Толя,
сорвал с пиджака комсомольский значок и отшвырнул его прочь.
– Повторяй за мной, – глядя неподвижным взглядом в
пустой угол, сказал Мартин. – Патер ностер…
– Патер ностер, – повторил Толя.
– Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номен
ТУУМ…
– Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номен
ТУУМ…
Потом они долго молча сидели за столом и не трогали ни вина,
ни папирос. Когда отчим собрался уходить, Толя спросил его:
– Филипп Егорович, вы ведь не врач, да? Вы священник,
правда?
– Нет, Толя, я врач, я окончил Харьковский университет,
но в лагерях я помогал своим товарищам, католикам, осуществлять религиозные
обряды. Мне приходилось отпевать усопших, венчать и даже крестить
новорожденных, в лагерях все бывает. Можно сказать, что я почти священник. Я
лагерный священник, Толя.
Третьего в капеллу
искали Алик Неяркий и Лев Андреевич Одудовский на задах
универмага «Детский мир». Зачем он им? Зачем им третий? Неужели трудно вдвоем
осилить банку? Однако такая уж выработалась теперь российская традиция: первую
бутылку надо взять втроем, выбрать подъезд погрязнее, разложить на радиаторе
закусон, задушевно малость попиздеть, обменяться, так сказать, жизненным
опытом. Тоска, генетическая тоска по уютным жарким «есенинским» пивнухам, по
извозчичьим трактирам живет в душе московского люда. Казалось бы, созданы
сейчас в 70-е годы все условия для домашнего употребления спиртных напитков – и
телевизор, и санузел, но жив московский дух, и тянет он некоторых беспокойных
горожан на перекрестки, в подъезды, на мусорные баки, в «капеллы». Долго
искать, конечно, не пришлось.
– Вот стоит подходящий товарищ.
У витрины «Детского мира», лицом в просвет площади
Дзержинского, глядя на импозантное закругление здания КГБ (бывшего страхового
общества «Саламандра»), стоял «подходящий товарищ» в сильно поношенном военном
кителе, в линялой фуражечке и коричневых коротковатых брючатах. Объемистый зад
товарища был с некоторым вызовом выпячен в сторону гостиницы «Берлин». Всей
своей позой, небрежным навалом на барьер витрины седой «подходящий товарищ» как
бы бросал вызов судьбе и неумолимому Хроносу. Красная папочка торчала из-под
мышки «подходящего товарища», словно обрубок некогда могучего крыла.
– Безусловно интересный человек.
Два друга подошли к Чепцову. Алик без обиняков показал из-за
пазухи горло «Попрыгунчика».
– Ай'м сорри, сэр, не желаете участвовать?
– Не пью, – последовал хмурый ответ. Черные глазки
из-под серых косматых бровей прямо-таки обожгли.
«Знакомое рыло», – прищурился Неяркий.
– Ха-ха-ха, позвольте не поверить, – весело сказал
Одудовский и с комическим ужасом помахал перед своим носом ладошкой, как бы
отгоняя дыхание «подходящего товарища». Лев Андреевич был в прекрасном
предвечернем расположении духа. Уже пропущено в Столешниковом переулке двести
красненького, в кармане шевелится десяточка, к холостой жизни вполне
приспособился – ей-ей, не только и ваших ляжках смысл жизни, сударыня!
«Подходящий товарищ» на юмор не ответил, но лишь исторг из
глубины своей странный короткий рык-стон.
– Все ясно! – Алик железной рукой подхватил его
под руку. – Гоу, гоу, конница-буденница!
Одудовский с другого боку ухватился за красненькую папочку,
и новоиспеченная троица двинулась вниз по Пушечной, удаляясь от «Детского
мира», а следовательно, и от Комитета государственной безопасности, от этих
двух мощных учреждений столицы.
Все было преотлично организовано Львом Андреевичем: и
подъезд, и стакан, и батарея отопления. Тусклый свет из закопченного фигурного
окна падал на кафельный в мозаику пол, на котором сохранились еще древние буквы
«Товарищество Кронгауз, Москва – Берлин – Санкт-Петербург».
– А я вас где-то знаю, товарищ, – сказал Неяркий
Чепцову. – Как-то пересекались.
– Да вы мне давно запали в душу, ледовый рыцарь, –
сказал Чепцов с профессиональным намеком.
– По голубому экрану?! – восхитился
Одудовский. – Видишь, Алик, ничуть не упала твоя популярность!
– По ресторану «Националь», – сказал
Чепцов. – Грубости, девки, порой рыготина… Все три смены прекрасно вас
знают, мастер спорта.
– Кирьяныч! – Алик обнял Чепцова. – Лева, да
это же гардеробщик из валютного «Наца». Свой в доску, облупленный, хер
моржовый!
Алика уже две недели как снова отчислили из сборной по
причине вялой игры и потери скорости. В самом деле, Алику снова хоккей надоел,
и снова его заинтересовала столица, но, к сожалению, не творческий труд ее
заводов, а разного рода мужские развлечения. Он был неисправимым мужчиной, этот
популярный спортсмен, гудел и не тужил: по весу и физической силе он не уступит
теперь и Горди Хоу, а с защитными линиями в советском хоккее слабовато, еще в
ножки поклонятся.
– У меня дочь преступница, – глухо сказал Чепцов
новым товарищам.
– Нынче, командарм, только лошади не воруют! –
гаркнул Алик.
– У меня дочь государственная преступница, – пояснил
Чепцов.
– Понятие довольно широкое, – тонко улыбнулся Лев
Андреевич, подцепляя двумя пальцами шпротину из банки и стряхивая с нее масло.
Алик глазам своим не поверил – грозный гардеробщик из «Наца»
вдруг заплакал.
– Дочка… девочка… воспитывал… штанишки стирал… много
вложил духовных и материальных… красавица, умница, государственная преступница…
вот полюбуйтесь, товарищи!
