– Ты должен ко мне зайти, Саня, – твердо сказал
ему Мартин по-немецки. – Так не может продолжаться. Это грех, тяжкий грех.
– Их ферштеен. – Саня опустил голову. –
Яволь, Филипп Егорович.
Инженер и Филин так и не проснулись. Толя и Мартин выбрались
из Ленкиной «фатеры» и стали карабкаться вверх.
…Солнце над белым сверкающим простором ослепило Толю. Свежий
снег покрывал крыши, сопки, вокруг было только белое и синее, и лишь два пятна
другого цвета во всей панораме – красный флаг над управлением Дальстроя и
желтовато-буроватый дым из трубы теплоцентрали.
– Легко рисовать такие картины, – хихикнул Толя.
Его все еще не оставляло ощущение, что он был этой ночью где-то на грани
будущего, и этот странный утренний юмор был как бы голосом из будущего.
– Что?! Что ты сказал? – Мартин обернулся к нему,
да так и застыл вполоборота на тропинке среди сугробов.
– Я говорю, что Богу, наверное, совсем нетрудно
нарисовать такую картинку. Голубое небо, белый снег, красный флаг и
желтовато-буроватый дым.
– О чем вчера говорили Инженер, Филин и Саня? –
тихо спросил Мартин.
– Не помню. Я спал. А может быть, и не спал, может
быть, путешествовал. Я был далеко,
– Говорили они о пароходе? О «Феликсе Дзержинском»?
– Да! – восторженно вспомнил Толя. – Они
собирались захватить пароход и драпануть в Америку! Такие смелые, такие
отчаянные люди! Я просто…
– Оглянись, Толя, – тихо перебил Мартин.
Толя сразу понял – произошло нечто ужасное. Очень не
хотелось оглядываться, но не оглянуться было нельзя. Не оглядывайся, иди вперед
и насладись голубизной. Если оглянешься, в жизни твоей, в твоей голубизне будет
еще один страшный изъян, дикий изъян в простом солнечном рисунке Бога. Уйти по
тропке, не оглядываясь, – значит предать. Пусть ничего нельзя уже сделать,
но, если ты оглянешься, ты все-таки не предатель. Толя медленно оглянулся.
По колдобинам неразъезженной еще колеи полз военный грузовик
с брезентовым верхом. Он остановился там, откуда они только что ушли, возле
люка тепловой ямы. Из грузовика спрыгнули в снег десятка два автоматчиков в
нагольных полушубках. Не торопясь, они окружили люк. Буксуя и завывая мотором,
подъехала черная «эмочка». Из нее выскочили главные действующие лица. Один из
них был в знакомом громоздком пальто с мерлушковым воротником, в маленькой
шапочке с кожаным верхом, с бритым быковатым затылком и с пистолетом в кулаке.
Он приподнял деревянный щит и сделал жест пистолетом солдатам – полезайте!
Солдаты медлительно, словно плохо заведенные роботы, полезли в люк. Все
участники облавы были неуклюжи, медлительны и нелепы, однако оружие в их руках
было ловким, стремительным и современным. Должно быть, тот, кто его делал, имел
вкус к оружию.
– Кто-то настучал, – проговорил Мартин. – Они
пропали. Саня пропал. Теперь пошли, и больше не оборачивайся.
Они долго шли по снежной тропе. Толя ждал выстрелов, шума
схватки. Было тихо, только несколько ленивых возгласов донеслось из-за спины,
что-то вроде «Оять уки-азад!»…
Наконец они вышли в цивилизованную часть города, на деревянные,
промерзшие, постреливающие под ногами мостки. Перед ними сияла широкими и
ясными, как весь фальшивый колымский социализм, окнами МСШ, магаданская средняя
школа, любимое детище генерала Никишова.
– Иди на контрольную, – сказал Мартин. – Иди,
Толя, иди, мальчик. Ты должен написать эту контрольную. Иди и реши эти задачки.
Толя повернулся к школе. Какая дыра зияла перед ним! Какое
рваное гнилое пятно в Божьей картине! Как жить ему с этим пятном?
Мартин тихо его перекрестил.
– Маму скоро отпустят из «Дома Васькова». Ее
приговорили к вечному поселению в Магадане. Я просил, они обещали и сделали.
Вечное поселение – это терпимо…
Люблю мчаться по ночной Москве
думал Малькольмов. Когда сидишь рядом с шофером в кабине
микроавтобуса, кажется иногда, что не в автомобиле едешь, а сам летишь, плывешь
или планируешь в зависимости от скорости. Ночная Москва подкатывается под тебя
– наезженный асфальт, линии «стоп», прерывистые и осевые, направляющие стрелки
и переходы типа «зебра». Специально оборудованный «Фольксваген», с сиреной и
крутящейся на крыше фиолетовой булавой, нигде не ждет зеленого света. Он
вылезает из ряда, медленно выезжает на перекресток и там уже, включив сирену,
устремляется вперед. Ни один инспектор не задержит автомобиль с большими
красными буквами РЕАНИМАЦИЯ.
Бульварное кольцо от Солянки до Трубной площади похоже на
«американские горы». Крутой подъем на Яузском бульваре, пересечение Покровки и
Кировской, небольшой спуск и малый подъем на Сретенку и потом крутой уклон к
Трубной. Как все здесь мило и странно! Что же здесь странного, скажете.
Странно, что профиль этих крыш волнует меня и сейчас, в сорок лет, почти так
же, как тогда, в неполные шестнадцать. Вот эти башенки модерн и облупившиеся
фрески в стиле «Мир искусства», вот угол конструктивистского здания,
выпятившийся на бульвар, вот три высоких окна с зеркальным стеклом и внутри
огромная стеклянная люстра, так сильно пережившая своих первых хозяев, вот
остаток монастырской стены и вросший в нее народовольческий домик, вот не
по-русски длинный шпиль православной церкви, цветочный магазин, блатная
комиссионка, сортир, милиция, Общество Красный Крест…
…вчера в программе «Немецкой волны» Белль замечательно
сказал о Солженицыне – «чувство небесной горечи»…
С чувством земной, но пронзительной горечи я всегда проезжаю
от Солянки до Трубной. Странно, но чувство это очень похоже на юношеское
очарование в шестнадцать лет. Было ли то очарование? Горечь ли волнует сейчас?
На Трубной много света и сложная система разъездов, здесь вспоминаешь о деле.
Малькольмов на Трубной погасил сигарету и подумал – не совершает ли он сейчас
служебного преступления? Этот выезд был сделан по его собственной инициативе,
без приказа диспетчера.
Десять минут назад его позвали к телефону, и очень знакомый
пьяный голос проорал в ухо:
– Старик, ты друг мне или блядь трехрублевая? Приезжай
на Кузнецкий мертвого человека спасать! Приезжай немедленно, а то пиздюлей
накидаю полную запазуху! Герой Первой Конной на моих руках загнулся! Все
граждане равны, но некоторые равнее! Медицина на службе прогресса! У меня все!
