Самсика в эти дипломатические тонкости старый друг не
посвящал. Самсик был целиком направлен на творчество. Он ликовал в бойлерной
могущественного и, конечно, полупреступного жилтоварищества. Он ликовал вместе
со своими пацанами, гитаристами, барабанщиками, звукотехниками и солистами. Вся
хипня Москвы снабжала их костюмами для предстоящего концерта, сигаретами «Лаки
страйк», банками датского пива. Жарковато было немного в этой преисподней, но
ребятам нравилась и жара. Они раздевались по пояс и воображали себя на пляже в
Монтерее или на рынке города Маракеш. Попахивало «планом».
Однажды произошел веселый случай. Самсик в порядке
тренировки импровизировал на тему американской группы «Чикаго» и прислонился
голой спиной к колену раскаленной трубы. Тема была до чрезвычайности близкая –
«Роковые вопросы Шестьдесят Восьмого». Самсик увлекся, если можно так сказать о
человеке, исторгающем из своего инструмента то хриплые однотонные вопли, то
визг перерезанной собаки, то какое-то растерянное темное кудахтанье.
Молодое поколение, с которым он, по идее Сильвестра,
осуществлял смычку, бросило свои гитары и с удивлением смотрело на лидера.
Худой, весь в поту, с латунным крестиком, прилипшим к запавшей грудине, Самсик
Саблер рифмовал «Прага – Чикаго».
Как вдруг что-то приблизилось постороннее. Он закрыл глаза и
загудел нечто нежное и печальное, простую память о юности. Он вдруг увидел пар,
клубы пара и сквозь них людей в нижнем арестантском белье, сидящих на тепловых
трубах, словно диковинные наросты. В новой элегии не было ни одной ноты
протеста, ни одной ноты бунта, а наоборот, безысходность, нежная безнадежная
тема личной судьбы.
Молодое поколение возмущенно ударило в перкаши, по струнам и
клавишам электрооргана. Личная судьба лидера никого не интересовала.
Лидер отвалился от трубы и упал на живот. Спина у него дымилась,
кожа слезала клочьями – ожог второй степени. Доигрался!
…Так или иначе, «Пергамский фриз» был завершен, и всю
аппаратуру перенесли из бойлерной в кондиционированный климат конференц-зала
НИИ рефрижераторных установок. Невероятные повороты судьбы! На адских
сковородках в «Советском пайщике» никто не предполагал, что найдут наконец
такого могущественного, такого авторитетного, такого прохладного патрона!
Сегодня концерт. Самсик с колотьем в боку сбегал по лестнице
Института «Скорой помощи» и воображал
Флегрейские болота
где в то утро собралась компания: Порфирион и Эфиальт,
Алкиной и Клитий, Нисирос, Полибот и Энкелад, и Гратион, и Ипполит, и Отос…
Самсик разогнался по виражу парадной лестницы бывшего
госпиталя святого Николая, по пожелтевшим, а местами протертым до черноты
мраморным ступеням и выскочил в нижний полутемный вестибюль, похожий на
античный храм, где в глубине два бородатых мужика подпирали портик с римскими
цифрами, а над ними висело неизменное «Идеи XXIV съезда – в жизнь!»
…и Агрий, и Феоп, и сколько нас там еще было, ужасных?
Мы взбунтовались в слякоть, в непогоду
Под низкой сворой бесконечных туч…
Неслись они знаменьями дурными
Над нашим войском. Бандой живоглотов
Казались мы себе, но юность-ярость
Змеилась в наших змеях и руках!
Самсик на миг разъехался по старому кафелю вести-июля, когда
увидел в темном углу три койки, в коих под сетками, словно дикие звери, лежали
побитые в какой-то ночной московской схватке алкоголики. Он присмотрелся – не
змеи ли у них вместо ног? Вздор! К чему такие лобовые параллели? Обыкновенные у
них жалкие человеческие ноги. Вон ступня торчит, залитая гипсом. Зачем их
держат под сетками?
Один лежал недвижно и безмолвно, и лишь лицевые мускулы его
мерно, через ровное количество секунд сжимались в гримасе и расправлялись,
мерно, как маяк-мигалка. Второй хрипел, голова его была закинута за подушку, а
на горле ходил взад-вперед острый большой кадык. Один только третий
высказывался:
– Сережка, фары включай! Куда ты, пиздорванец? Семь уже
без десяти! Фары включай, поехали!
Весь в черных гематомах и порезах, с заклеенным глазом, он
поднимал было руки, чтобы что-то схватить, что-то выдернуть из своего делирия,
но руки тут же бессильно падали. Сетка и ему была ни к чему.
…Мы ждали атаки, грома, диких вспышек и прочих психических
эффектов, на которые так падок Зевс, но все было тихо, бесконечно тихо. Даже не
чавкала вода в необозримых Флегрейских болотах. Вот наш мир – необозримое
болото, серая вода, серая трава, и здесь мы взбунтовались! Мы стояли и ждали, и
нам уже казалось, что ничего не будет, не будет нам ответа, а значит, не будет
и бунта, как вдруг в отдалении, где только что никого не было, возник огромный,
как дуб, человек, и это был бог. Короткое, как всхлип, рыдание прошло по нашим
рядам.
Здравствуй, карательный бог, огромный и золотистый!
Несокрушимый, с непонятной улыбкой, ты стоишь под низким серым небом, скрестив
руки на груди. Сильно вооруженный, ты не двигаешься с места. Как твое имя, бог?
Гефест? Аполлон? Гермес? Мы никогда еще не видели живого бога, пока не
взбунтовались, и вот мы видим тебя, карательный неизвестный бог. Почему ты
молчишь?
…Подошли санитары, без всяких церемоний, со скрежетом
развернули три койки по кафельному полу и покатили их в глубь института.
– Сережка! Сережка! Ты не прав, хуй собачий! –
завопил тут один из троицы, да так страшно, что Самсик на миг потерял сознание
и так, без сознания, дошел до дверей и только там, оглянувшись, понял, что
сеточки вешают не зря: «Сережкин друг» бился под сеточкой, как уссурийский
тигр.
Самсик бросился всей грудью на тяжелую дверь. Прохладный
воздух ранней ночи вырвал его из больничной безнадюги и вернул к деятельной
жизни. С крыльца института он увидел огромную толпу автомобилей, подползающую к
перекрестку. Сползая по перилам, он вновь попытался представить поле боя, на
этот раз в том ключе, который им дал по телефону писатель Пантелей.
