Безголовый Зевс борется с тремя гигантами. Нет у него и
левой руки, а от правой остался лишь плечевой сустав и кисть, сжимающая хвост
погибших молний. Конечно же, не гиганты нанесли богу этот страшный урон.
Глубокая трещина расколола бедро гиганта, куски мрамора
отвалились от ягодицы Порфириона, он потерял руку и кончик носа, но, конечно
же, не боги так его покалечили…Мгновение за мгновением. Битва. Злодеяния. Жест
летит за жестом: удар копьем, пуск стрелы, метание камней из пращи – все
является в мир. Все возникает, как из моря, и тут же пропадает в море и
остается лишь в зыбкой памяти очевидцев и в воображении артистов, больше нигде.
Но память и воображение можно запечатлеть в мраморе или записать на магнитную
пленку.
Они были врагами на Флегрейских болотах, на полуострове
Пеллена, и стали союзниками в Пергаме. Подняли мраморную волну и так
остановились перед напором Времени: вздыбленные кони, оскаленные рты,
надувшиеся мускулы, летящие волосы, оружие… В Пергаме в мраморе вместе
схватились против Кроноса боги и гиганты.
Леди и джентльмены, уважаемое паньство, дорогие товарищи,
перед вами поле боя. Вы видите, что барельеф основательно пострадал за эти
долгие века. Извольте, вот остаток поясницы, волос пучок и рукоять меча…
пустое, обреченное пространство… Любой из посетителей может мысленно приложить
к фризу собственную персону.
По мысли скульптора Хвастищева, почему-то так и не
явившегося на концерт, в пустотах Пергамского фриза в ходе музыкальной
драматургии будут появляться дети двадцатого века – Сталин, Гитлер, Мамлакат,
Че Гевара, Бриджит Бардо, Сальвадор Альенде, Кассиус Клей, Хайле Селассие,
Кристиан Бернар, Валентина Терешкова, Хрущев, Нил Армстронг, Солженицын, а
также фрагменты выдающихся событий современности типа драки на бульваре
Гей-Люссак или митинга трудящихся завода имени Ильича против злодеяний
Тель-Авива…И вот они построились на сцене под лозунгом «Идеи XXIV съезда – в
жизнь!» и на фоне Пергамского фриза, ансамбль «Гиганты» под руководством
Саблера и Сильвестра, все в разноцветных джинсах и ярких рубашках, а Мак-кар в
парчовых штанах и жилетке на голое тело.
– Совсем как у нас, – сказала Марина Влади и
подумала, что вот был бы хороший удар по критикам советского социализма – где
же скука? где голая пропаганда? где же притеснения творческой молодежи?
Самсик посмотрел в зал и вдруг чуть не задохнулся от
счастья. Вот его звездный час! Вот перед ним зал, полный людей, бесконечно
близких ему и бесконечно далеких от тебя, капитан Чепцов! Вон девушка его
юности Марина Влади, а вон сидит докторша Арина Белякова, его первая любовь,
которой он ничего сегодня не открыл, кроме кровяного давления, но которая,
конечно же, его узнала, иначе бы не пришла. Все, что в эту ночь окружает меня –
Запад, Москва, джаз, молодежь, – все это близко мне и все это даже не
помнит тебя, Чепцов! Вокруг мои друзья, и наши инструменты, и наши мощные
усилители, мы сомкнули наши тела, наши поколения, соединились с электричеством,
с энергетической системой всего свободного, включая нашу Родину, мира! Сгиньте,
полоумные тупые выблядки! Сегодня мы играем джаз!
Зильберанский явился в госпиталь святого
Николая
то есть в Институт «Скорой помощи» им. Семашко лишь через
полчаса после вызова.
– Я тебе нужен, Генаша? – спросил он с порога и,
отведя поданный сестрой халат, подошел к столу.
Очевидно, он приехал сюда прямо с какого-то веселого дела, с
коктейль-парти или от любовницы. Он него пахло полным плейбойским букетом:
чуть-чуть коньяком «Греми», чуть-чуть лосьоном «Ярдлей», сигаретами «Кент».
Потягивало также и спермой, и женской любовной секрецией.
Малькольмов кивком показал ему на стол, где лежал
неподвижный и все более каменеющий Чепцов. Джунгли трубок тянулись от тела к
целому «манхеттену» ультрасовременных спасательных приборов, окружавших стол.
Зильберанский быстрым взглядом окинул приборы. Все стрелки
лежали неподвижно, и лишь мигали разноцветные индикаторы исправности.
Зильберанский подтянул свой твидовый рукав и, оттянув Чепцову веки на дедовский
манер, проверил зрачки на свет.
– Готов, – сказал. – Это уже не клиническая,
Генаша, а настоящая.
– Мы сделали все, – проговорил Малькольмов. –
Все записано. Есть свидетели. Я сделал все, у меня совесть чиста. Все записано.
Зильберанский внимательно посмотрел на Малькольмова, пытаясь
поймать его блуждающий по приборам и по записям взгляд. Потом повернулся к
сестрам:
– Я попрошу всех отсюда уйти.
Они остались вдвоем над трупом Чепцова. Зильберанский
протянул Малькольмову «Кент». Они закурили.
– Кто этот человек? – спросил Зильберанский.
– Не понимаю, как это он отвалился, – бормотал
Малькольмов. – Он должен был остаться в живых. Я его спасал. Все системы
работали исправно, и мы все сделали по правилам.
– Кто этот человек? – Зильберанский обошел вокруг
стола и положил руки на плечи старому другу. – Отвечай, не бегай глазами!
Я почти уже догадался. Не темни, Генка! Ты столько раз описывал мне это лицо.
Это он? Твое назойливое воспоминание? Тот магаданский чекист?
– Садист! Сталинист! Кобло животное! – вырвалось у
Малькольмова, и он затрясся с искаженным мокрым лицом. – Почему я не смог
его спасти?
– Ты хотел ему отомстить, – тихо сказал
Зильберанский.
– Пощечиной, может быть! Насмешкой! Презрением! –
продолжал кричать Малькольмов. – Но не отбирать жизнь! Не нужна мне его
темная жизнь! Мне нужно было его обязательно спасти!
– Любой другой врач на твоем месте спас бы его. –
Зильберанский задумчиво поблескивал глазами сквозь табачный дым.
Малькольмов затягивался так, словно сосал кислород.
– Любой другой? – говорил он между
затяжками. – У любого другого есть такой. Тебе не кажется? У тебя нет?
– Ну, хватит, к черту, курить! – крикнул
Зильберанский, распахнул окно и тряхнул Малькольмова. – Успокойся! Садись!
Слушай меня внимательно. Ты, старый средневековый обскурант, алхимик и
шарлатан, я попытаюсь говорить с тобой на твоем языке. У этого трупа ослабли
жилы, связывающие душу с телом. Из него вытекло нечто важное для души. Душа
отошла, быть может, она испугалась мести…
– На что похожа его душа? – спросил
Малькольмов. – На нетопыря?
– Вряд ли на нетопыря, – задумчиво сказал
Зильберанский. – Не на медузу ли? Впрочем, это не важно. Если ты хочешь
его спасти, если это все-таки тебе необходимо, то подумай, милый Аполлинарьич,
что нужно для этого сделать?
