Неожиданная концовка «как многозвучна ночь» подкосила ноги.
Самсик упал на четвереньки и, оставляя на эстраде мокрые следы, еле-еле уполз
за рояль, спрятался за задницей Рысса и там заплакал от гордости и счастья.
Ребятам, его партнерам, показалось, что плачет он от стыда,
и они постарались после его отступления всячески замазать, замурыжить, заиграть
его тему. Им было неприятно, что их друг оказался перед всей публикой со
спущенными штанами, и они старались своей виртуозной техникой покрыть его
позор.
Наконец весь комбо заиграл сразу, взвыл, загрохотал,
Пружинкин еще взвизгнул для отвода глаз, и наступила кода. Тогда Самсик вылез
из-за рояля и пошел к своей азиатке. Отовсюду на него смотрели недоумевающие
глаза: такой музыки здесь еще никто не слышал. Буздыкин, торжествующе
ухмыляясь, втолковывал что-то Александру Пластинкину, высокопоставленному
работнику ЦК комсомола.
Едва Саблер сел, как Пластинкин подошел к нему.
– Привет, Самсик, – сказал он. – Тут
Буздыкин, прямо скажем, странновато трактует твою композицию. Какие-то младенцы
сталинизма ему мерещатся, какие-то совокупления, ругательства, какие-то
баррикады, сортиры… вздор какой-то…
– Что ты хочешь, Шура, – сказал ему Самсик, печально
улыбаясь, – такая у него работа. Такое у него совместительство, я хочу
сказать.
Пластинкин тонко усмехнулся, уж он-то знал, какое у
Буздыкина совместительство.
– А я, Самсик, трактую твою пьесу как борьбу с
мещанством, – осторожно сказал он. – Что ты на это скажешь?
– Именно борьба с мещанством, Шурик, – подтвердил
Саблер. – Самая настоящая борьба с мещанством.
Пластинкин облегченно вздохнул, хлопнул его по плечу и ушел.
Самсик прекрасно понимал Пластинкина: ему ведь тоже надо отчитаться за всю эту
псевдоджазовую вакханалию. Борьба с мещанством, лучше не придумаешь.
– Как тебе не стыдно, Самсик, все это играть? –
зашептала тут Клара, слегка пощипывая Самсика за ляжку.
А ведь и в самом деле стыдно, подумал он теперь, когда
немного поостыл. Никакой ведь это не джаз и не музыка даже. Власть все-таки
права«русских мальчиков» нельзя никуда пускать – ни в джаз, ни в литературу,
везде они будут вопить селезенкой и харкать обрывками бронхов и джаз превратят
в неджаз и политику в неполитику. Нет, власть мудра, нет-нет, ей-ей…
– Ты умеешь курить сигары? – спросил он напрямик
азиатку Клару.
Она улыбнулась ему глазами, очень откровенно, а потом
смиренно потупилась, покорная, видите ли, рабыня, женщина Востока. У нее был
сильно выпуклый слегка кретинический лобик, дватри крохотных прыщика в углах
рта.
– Пошли!
ABСDE
Самсон Аполлинариевич Саблер вышел из кафе в переулок и не
успел глотнуть ночного московского воздуха, как увидел стоящую напротив под
сильным фонарем огромную грязную «Импалу» и в ней свою любовницу Машку и своего
американо-английского друга Патрика Тандерджета.
«Нашли все-таки меня, буржуи проклятые», – подумал он.
– Лапсик! Лапсик! – завизжала Машка и выскочила из
машины. Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке, завязанной
калифорнийским узлом под грудью. Между рубашкой и джинсами виднелся потрясающий
Машкин живот. Глазища Машкины танцевали хулу. Она была очень хороша, как всегда
по ночам, когда перебиралась за пол-литровую отметку.
Затем появились жирафьи ноги в стоптанных туфлях «хашпапис»,
а вслед за ними вылез Патрик, почесал заросший затылок и уставился на Кларку.
Татарчонок этот, видимо, сильно перемещался у него в глазах, Патрик делал
страшные усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работал
локтями. Должно быть, ему казалось, что он толкается в густой толпе, в связи с
этим он налево и направо кивал головой и говорил «сорри». Наконец он извлек из
заднего кармана плоскую фляжку, глотнул, и обстановка для него более-менее
прояснилась. Тогда он обнял Самсика за плечи.
– Здравствуй, здравствуй, сукин сын! Мы слушали, как ты
играл.
– Опозорился я сегодня, – сказал Самсик.
– Нет, старик, до позора ты еще не дотянул, –
Тандерджет икнул, – но вообще-то ты здорово играл, почти как прошлым летом
в Мариенбаде.
– А я играл прошлым летом в Мариенбаде? – спросил
Самсик.
– Ты очень здорово там играл, – кивнул
Патрик. – Но и сегодня ты хорошо играл. Скажи, где ты, дружище, услышал
мою тему? Ведь я всего неделю назад сыграл ее в Монтерее.
– Вот тебе! – воскликнула возмущенно Машка и
влепила гостю сильнейшую пощечину. – Это наша тема, моя и Самсика!
Пата опять повело. Он поцеловал обидевшую его руку и взял за
плечики татарчонка, склонился над ним, как над кроликом удав.
– Ну вот и ты, Чирико, вот и ты наконец-то, –
шептал он, и шепот иностранца змеился по всему переулку, пугая стукачей и
тихарей.
Машка села на тротуар и весело заплакала, а Патрик поднял на
руки Клару и сказал ей прямо в губы:
– Ты, конечно, не обидишься, Чирико, если я швырну тебя
в машину?
Все влезли в «Импалу», и Патрик стал по-идиотски газовать,
нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее организм, расшатанный
бесконечной пьяной ездой, очень страдал.
– А вы где живете, товарищ? – спросила водителя
Кларка, сидящая рядом с ним наподобие ребенка или собаки.
Патрик в ответ наклонился и впился ей в губы. Машка тем
временем как бы рыдала на Самсиковой груди, а на самом деле проверяла
пальчиками – все ли в порядке. Машина катила прямо на бетонную подпорку
гостиницы «Минск».
ABCDE
Аристарх Аполлинариевич Куницер, проклиная свой научный
талант, покинул ночное архисекретнейшее совещание, куда был вызван в самый
неподходящий момент, а именно перед последней атакой на бутылку «Белой лошади».
Сейчас, спускаясь по мраморной лестнице наисекретнейшего научного комитета, он,
тихо рыча, вспоминал подробности совещания, на котором его утреннее сортирное
открытие уже обсуждалось как нечто принадлежащее не ему одному, а всему
прогрессивному человечеству в свете его (человечества) ожесточенной борьбы за
мир. Спускаясь и тихо рыча, он слабой рукой производил поиск в своем портфеле
среди пронумерованных и зарегистрированных первым отделом бумаг. Найдя наконец
«Белую лошадь», в которой еще кое-что оставалось, он прекратил наконец тихое
рычание, повеселел и, почти уже забыв о подробностях архигнуснейшего (по
выражению Учителя) совещания, прошел через вахту и оказался в пустынном и
прелестном московском переулке.
