Не успел он глотнуть из бутылки, как увидел, что с улицы
Горького в переулок заворачивает огромная черная дипломатическая машина, а из
нее машет ему пьяная женская рука. В машине сидела любовница Куницера Машка
Кулаго и его старый англоамериканский кореш Патрик Тандерджет.
– Нашли все-таки меня, шпионы проклятые, –
пробурчал Куницер.
– Лапа, наконец-то мы тебя нашли! – завизжала
Машка и выскочила из машины. Она была в своих неизменных джинсах и красной
рубашке, завязанной калифорнийским узлом под грудью. Между рубашкой и джинсами
поблескивал гладкой кожей потрясающий Машкин живот. Машкины глазища танцевали
хулу. Она была очень хороша, как всегда по ночам, когда перебиралась за
пол-литровую отметку.
Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках
«хашпапис», а вслед за ними вылез Патрик, почесал заросший затылок и уставился
на поблескивающую в руке Куницера почти уже пустую «Белую лошадь».
Бутылка, видимо, плясала у него в глазах, он делал страшные
усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работал локтями. Должно
быть, ему казалось, что он толкается в густой толпе, и в связи с этим он налево
и направо кивал головой и говорил «сорри». Наконец ему удалось поймать губами
горлышко, спасительный янтарный шарик проскочил ему внутрь, и он сразу
выпрямился, повеселел и со своей замечательной живостью сказал бутылке:
– Как вы очаровательны, мадам!
– Пат, неужели ты не видишь? – возмутилась
Машка. – Перед тобой твой друг Арик стоит!
– Вижу, вижу, – оживленно, куртуазно ответил
Патрик и отсалютовал бутылочке. – Как вообще-то жизнь, старик?
– Ничего, спасибо, – ответил я. – Сегодня я
сделал важное научное открытие.
– Какое?! – вскричала Машка.
– Какое – не скажу.
– Почему, лапе? – огорчилась она.
– Потому что оно принадлежит моей родине.
– Выдающиеся научные открытия принадлежат всему
человечеству, – заносчиво и вроде бы даже презрительно произнесла она.
– Это вам так кажется! – кривым ртом заорал
Куницер и чуть не заплакал от обиды. – Вам, космополитам окаянным, без
роду, без племени, а особенно тебе, блядища, белогвардейское отродье!
Машка села на тротуар и весело заплакала. Патрик тем
временем, не обращая на нее внимания, любезничал с бутылкой.
– Вы мне нравитесь, бэби! Почему бы вам не поехать со
мной? Ну, вы поедете со мной! Ох, заводная девочка!
Мы влезли в «Импалу», и Патрик начал по-идиотски газовать,
нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее организм, расшатанный
бесконечной пьяной ездой, очень страдал. Патрик гугукался с бутылкой, словно с
какой-нибудь японской проституточкой в квартале Синдзюко, счастливо смеялся и
изредка ее сосал. Машка как бы рыдала на Аристарховой груди, а на самом деле
проверяла пальчиками, все ли на месте. Машина тем временем катила прямо на
бетонную подпорку гостиницы «Минск».
ABCDE
Геннадии Аполлинариевич Малькольмов покинул операционный
блок в радужном настроении. Как все складывалось сегодня удачно! Как чудно!
Какую блестящую технику он показал на операции! Какие анастамозы! Какие
пластики! Как блеснул! Какой был аттрактивный сорокалетний
мужчина-хирург-супермен, загорелая бестия, овеянный легендами на весь институт
почти-профессор Геннадий Малькольмов! Какую импрессию произвел на
присутствующих, а главным образом, на студентку Тинатину Шевардину! Каким
нескрываемым восхищением горели глаза студентки! И как потом, после операции, все
замечательно сложилось! Как непринужденно, без всякого давления преподнесла ему
старшая операционная сестра полную мензурку ректификата и как замечательно все
это было тут же выпито и запито холодным боржомом! Как все это чудно
получилось, как молодо, лихо, словно в студенческие годы, в поздние
пятидесятые! И очень кстати тут оказался студент Каверзнев, вечный задолжник,
культмассовик, торговец живым товаром! И как подхлестнул этот мерзавец еще
молодого почти-профессора, когда, подмигивая, сказал ему, что Тинатина
Шевардина ждет его у выхода из парка и что он, Каверзнев, все уже устроил, что
будет вечеринка с участием Малькольмова и Шевардиной, а благодарность за эту
так называемую вечеринку – пустяковая, всего лишь положительная оценка ему,
Каверзневу, за цикл госпитальной хирургии!
Малькольмов бодро шел по парку, над ним качались со скрипом
деревья, он казался себе удачливым напористым шестикурсником, предвкушал
вечеринку, будущую связь с Шевардиной, алкогольные напитки, оглушительную
поп-музыку, и лишь чуть-чуть иногда набегало гнетущее ощущение воровства,
нечистоты, пошлости, ненастья, но лишь чуть-чуть, чтобы тут же убежать.
Он вышел из парка в тихий пустынный московский переулок.
Студенты уже ждали его, живописно привалившись к чугунной решетке прошлого
века, все в современных одеждах, ночные блики играли с высокими коленями
Тинатины Шевардиной. В конце переулка появились и тихо поползли ко всем
присутствующим широко расставленные четыре хрустальных глаза.
Все рухнуло, подумал Малькольмов, нащупали, космополиты
проклятые!
Он не ошибся, к институтскому парку приближалась черная
дипломатическая четырех-спальная-восьми-цилиндровая колымага, а из нее ему
махала пьяная женская рука. Это приехали по его душу давнишняя его любовница
Машка Кулаго и старый его англо-американский, а вернее, интерконтинентальный
кореш Патрик Тандерджет.
– Геночка-лапочка! Вот и мы! Вот и мы! – завизжала
Машка и выскочила из машины. Она была в своих неизменных джинсах и красной
рубашке, завязанной калифорнийским узлом под торчащими в разные стороны
грудями. Между рубашкой и джинсами поблескивал, словно крыша «Фольксвагена»,
потрясающий Машкин живот. Машкины глазища танцевали хулу. Она была очень
хороша, как всегда по ночам, когда перебиралась за пол-литровую отметку.
Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках
«хаш-папис», а вслед за ними вылез Патрик Тандерджет, почесал заросший затылок
и уставился на группу студентов, точнее, на Тинатину Шевардину и двух ее
подруг.
– Любопытно, откуда столько помидорчиков и почем они в
этом гарнизоне? – Без особого груда было видно, что американский хирург
самый пьяный в этой компании. Не исключено, что три московские студентки
казались ему сонмищем сайгонских проституток. Он делал страшные усилия, чтобы
поймать фокус, сгибался в разные стороны, работал локтями. Должно быть, ему
казалось, что он толкается в густой толпе, и в связи с этим он налево и направо
кивал головой и говорил «сорри». Наконец ему удалось добраться до студенток, он
схватился за них и блаженно затих с таким видом, словно слушает органную фугу
где-нибудь в соборе.
