– Ну, не плачь ты, Пант! Видеть не могу, когда плачут
мужественные люди. Я сам никогда не плачу из-за нее. Не стоит она наших слез.
– Кто?
– Алиса.
– Нет, стоит.
– Она никогда от этого своего не уйдет, потому что у
него оклад пять тысяч, открытый паспорт, фамильные драгоценности, двенадцать
норковых шуб в сундуках, шиншиллы. Малый Кохинур… стерва… стерва…
– Не верю.
– Она – майор госбезопасности.
– Вот в это верю.
Они оба плакали уже навзрыд, а газета «Социалистическая
индустрия», оторвавшись от своего стенда, парила над ними, словно ангельское
утешение.
Самсик вначале не понял
что произошло. В самом начале программы, после вступления и
вокального соло Маккара, он вырвался из общего грохота и стал импровизировать
на тему «Улицы ночных столиц». У него была новая электронная сурдина, которую
он вставлял в сакс в те минуты, когда хотел сказать немного больше того, что
мог сказать. Так он вставил свою сурдину, закрыл глаза, начал играть и вдруг
понял, что не слышит своего собственного звука. Он оглянулся и увидел, что
Маккар тоже беззвучно открывает рот, а Деготь и другие мечутся по сцене, словно
безумные.
Потом он обнаружил, что рядом с ним нет Сильвестра. Тот
должен был сейчас стоять рядом со своим «тенором» и вступить сразу после него.
Сильвестра не было. Потом он заметил на сцене посторонних.
Это были проворные аккуратные пареньки в синих курточках и
галстучках. Они деловито сновали по сцене и выдергивали шнуры, отсоединяли
динамики, отключали микрофоны. Целый отряд таких пареньков стоял за кулисами.
– Занавес давайте! – прошипел на весь зал чей-то
шепот.
Еще несколько секунд, и кремовый занавес отделил Сам-сика от
зала и от его любимого «пипла», который обескуражено молчал. Подбежали, чуть не
плача, мальчишки ансамбля.
– Самс, на нас дружина напала! Ты видишь, играть не
дают!
«Гефест с фонарем над каменным телом. Хорошо работает
реанимация!»
– А что же наш пипл? – пролепетал Самсик.
– Наш пипл безмолвствует.
Теперь рядом чуть подрагивал своей бороденкой бледный
Сильвестр. А рядом стоял не кто иной, как ответработник Шура Скоп, с которым
вместе утверждали в прошлом десятилетии «интеллектуальный джаз с русским
акцентом».
– Чуваки, расходитесь, добра вам желаю, – шептал
он. – На вас «телегу» прислали, что будете играть религиозную музыку, что
это вроде не концерт, а политическая демонстрация. – Он воровато глянул
назад и сильно прибавил громкости: – Давайте-давайте, собирайте имущество! Мы
рвачества в нашем городе не потерпим!
К ним подошел один из подчиненных Скопа, сочный парубок с
маленьким ротиком, с маленькими горячими бусинками глаз, с коротким боксерским
носом.
– Вы, товарищ Сильвестров, объявите народу. Культурно
извинитесь, скажите, что по техническим отменяется. А вы, – парубок
повернулся к Самсику, – вы, Саблер, представьте в отдел культуры тексты и
ноты, а также отчитайтесь – кто пригласил корреспондентов империалистической
прессы?
– Твоя фамилия не Чепцов? – спросил его
Самсик. – Сын чекиста?
– Мое фамилие будет Чечильев, – зверея, но
сдерживаясь, сказал парубок. – А вам это без разницы! Собирайте ноты!
– Сейчас ты, распиздяй, кости свои будешь
собирать! – сказал Самсик и сильно ударил ни в чем не повинного Чечильева
саксофоном по голове.
Шура Скоп закрутил безумному артисту руку и оттащил его в
кулису.
– Самсик, ты рехнулся, – шептал он, – они же
тебя отделают!
– Сейчас и тебе, распиздяй, достанется! – сказал
Самсик покровителю.
Сильвестров в это время объявлял в зал:
– Дорогие товарищи, мы вынуждены вас огорчить. По
техническим причинам наш концерт не состоится… переносится… будет объявлено…
простите…
Самсик рванулся – его держали крепко. Сильвестр выпутался из
кремовых гардин и бессильно опустил руки, как изнуренный пингвин.
– Подонок! – закричал ему Самсик. – Скажи
пиплу, что нам глотку заткнули! Маккар, Деготь, люди вы или шваль?!
– Самс, кочумай! – простер к нему руки
Сильвестр. – Завтра я пойду в отдел культуры, все согласую!
– Все и так было согласовано! Шурик, сука, слышишь? Там
член ЦК ФКП сидит! Где Шурик?
– Шура слинял.
– Кто же меня держит? Пустите, пиздюки! Маккар, ты же
каратек, врежь кому-нибудь из них! Боги, гиганты, мать паша Гея, восстаньте!
На сцене тем временем «рокковое поколение» стараясь не
смотреть на лидера, собирало манатки. Один только Самсик бился в истерике, не
желая примириться с крушением всех его надежд.
Приблизился сын Чечильев, вытирая лоб носовым платком и
кривя губы от брезгливости, от той самой, так хорошо знакомой Самсику классовой
брезгливости, что нынче уже не часто и встретишь.
– Сколько здесь оказалось дряни, – сказал он,
глядя на Самсика.
– Легче, легче, Чечильев. Не зверей, – пробормотал
кто-то из дружинников.
– Он мне бровь рассек! Мужчина я или нет?
Весу в молодом Чечильеве было не менее ста десяти, и все эти
килограммы плюс классовая ненависть расшибли лицо изрыгающему матерщину и слюну
и действительно мало приятному музыканту.
…Очнулся Самсон Аполлинариевич в привычной обстановке – в
котельной стеклянного института. Было жарко и сухо. Тусклый свет. Кишечник труб
на чистых теплых стенах. Уютная теснота. За спиной кто-то тихонько наигрывал на
гитаре, напевал песенку Высоцкого «Баллада о сентиментальном боксере»:
Удар, удар, еще удар,
Еще удар и вот –
Иван Буткеев (Краснодар)
Проводит апперкот…
Оказалось, сам Высоцкий и поет, Володя. В ногах у лежащего
Самсика сидела, завернувшись в трехцветную шаль, Марина Влади, пшеничная
голова. А на груди у Саблера лежала не очень молодая, но бесконечно милая
женская рука со следом от обручального кольца. Чья это рука – уж не полонянки
ли Алисы? Проследив взглядом всю эту руку до плеча, он увидел выше скулу и нос
докторши Арины Беляковой, своей первой любви из Бармалеева переулка. Значит, не
умру, подумал он, поеживаясь от уюта. А где сакс? Сакс-то успел спасти? Сакс
лежал рядом, и на раструбе его даже запеклась капелька вражьей крови. Гордый
сакс, золотое оружие!
