По зеркальному асфальту обожравшегося Запада, по чужому
миру, не согретому ни Хемингуэем, ни Бальзаком, по миру, сверкающему в разных
плоскостях, завивающемуся в узлы, уходящему под землю и взлетающему в небеса,
ко мне неуклонно приближалось какое-то родное красное пятно.
Это ехала Машка Кулаго в открытом «Феррари». Нелегко было
узнать в элегантной даме прежнюю вечно пьяную девчонку, которая начинала
снимать джинсы всегда за минуту до того, как ей делали соответствующее
предложение. Милая строгость, грустноватая улыбка были обрамлены драгоценным
мехом диких зверей и марокканской кожей дорогого автомобиля. Раскрутившись
наконец по всем виткам сверхцивилизации, она въехала в наш старый Париж и
затормозила возле нашего чугунного столика.
– Эрнест, я похищаю у вас собеседника.
Просто и сердечно она подставила мне свою щеку. Незаметно
для всех, да и для меня самого, моя рука быстро дотронулась до ее грудей и
живота. Она подвела меня к жадному до жизни старику, который смотрел на нас со
своими раздутыми на ветру усами.
– Знакомьтесь. Это мой муж, адмирал Брудпейстер. Я вас
предупреждала, адмирал, что он когда-нибудь приедет, – сказала она мужу.
– Что ж, – сказал адмирал, – приглашайте,
мадам, отца своих детей к нам на обед. Посмотрим, какие у него манеры. Умеет ли
пользоваться щипцами для лангуста, как разрезает фрукты, не фокусничает ли с
салфетками. Кстати, сэр, у нас за столом отрицается всяческая пропаганда. Ваши
дети за годы вашего отсутствия воспитаны в атлантическом духе. Мы не отдадим
без боя ни одного камня! Прошу!
Стол был сервирован под вековым британским дубом на поляне в
графстве Сассекс. Дубовые листья иной раз падали в суп с чисто рязанской
непринужденностью. Адмирал лукаво поглядывал – как русский будет выкручиваться,
сумеет ли сохранить достоинство?
Русский вынимал листья из супа и тщательно их обсасывал,
потому что суп из бычьих хвостов был вкусный. Детей приводило в восторг
поведение заезжего папы. Щипцами для омара папа дельно выедал внутренности
авокадо, а членистоногого крошил ударами кулака. Кроме того, он поминутно скрывался
под столом, после чего мама слегка вздрагивала. Дети поглядывали на любимого
дедушку, гвардейца Кулаго.
– Вы, наверное, комиссарских, еврейских кровей,
дружище? – спросил дедушка папу, подняв левую бровь. – Не дрался ли
ваш батюшка с русскими войсками на юго-западном фронте?
Папа тогда всех озадачил, включая маму.
– С одной стороны, я барон фон Штейнбок, с другой –
пролетарий, товарищ Боков. Устраивает?
– Это нечто новое.
– Это нечто старое, как вся наша жизнь.
Подали сладкое. Подвезли на колясочке портвейн. Папа при
виде колясочки чрезвычайно оживился.
– Красненького подвезли! Красненьким сейчас хорошо
отлакировать! – Он принял из рук слуги граненый хрусталь с искрящимся
портвейном, быстро опрокинул его в рот, сногсшибательно подышал в ладонь и обратился
к адмиралу:
Это сколько же в нем будет градусов?
– Друг мой, вы выдержали испытание, – сказал
адмирал. – Вы прост, естественен, комильфо. Я не удивляюсь, что Маша
полюбила вас.
Старик Кулаго пока еще «не принял» гостя, еще дулся на него
за узурпацию русской революции, еще демонстрировал «комиссару» свой
республиканский профиль, но и он уже, без всякого сомнения, таял: новый
псевдорусский человек, отец его дражайших чилдренят, ему нравился.
Герцогиня Брудпейстер была со всеми мила, улыбчива, снисходительна,
настоящая леди, если не считать того обстоятельства, что пальцы ее временами
приподнимали скатерть и касались взведенного курка псевдобарона, а может быть,
и включая это обстоятельство. В один из таких моментов она мягко обратилась к
отцу:
– Скажи, пап, ты видишь его рядом с собой на первом в
мире многомоторном бомбардировщике «Русский витязь»?
Профиль униженной, но несдавшейся Республики Россия дрогнул,
и сквозь лицо старика, сквозь все его морщины проступил юноша Кулаго,
доверчивый и смелый. Я протянул руку, положил ее на стол и прочел нечто из
своего любимого:
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы
Передо мной летел трамвай.
Рука старика легла на мою руку.
– Елки точеные, фон Штейнбок, – сказал он
юношеским голосом, рвущимся сквозь склеротический кашель. – Хоть ты и жид,
фон Штейнбок, но мне кажется, что мы вместе с тобой в пятнадцатом году в
Ораниенбауме отрабатывали буксировку планера!
Дети мои закричали: «Шурли! Фаин! Лавли дадди! Лав-ли грэнпа!»
Машка расплакалась. Адмирал Брудпейстер выпустил из трубки «Данхил» дымовую
завесу, дабы скрыть за ней сентиментальные изменения лица.
Как все было чудно! Графство Сассекс тихо, как «Наутилус»,
погружалось в розовый атлантический закат. Нежно-зеленая округа, казалось, не
ведала никаких проблем экологии. Круглые купы больших британских дерев
ненавязчиво оживляли горизонт. Тихая лампа, принесенная скромно улыбающимся
слугой, была еще бледна на фоне золотой небесной пыли. Умные дети своими
славными мордашками, своими веселыми, полными юмора глазками замечательно
оттеняли грустную сдержанность взрослых лиц, сильно траченных временем, но тоже
не лишенных привлекательности. Цукатный торт, веерообразно разрезанный
адмиралом, лежал на скатерти, словно тропический остров во льдах Антарктики.
Тоненькая струйка кофейного пара дрожала над веджвудским фарфором с
изображением псовой охоты XVIII века. Все было чудно, если не считать мелочей.
Если не считать, что над холмом за усадьбой понемногу поднималась мраморная головка
динозавра. Если не считать, что к нашим ладоням, слегка извиваясь и маскируясь,
подползал трехголовый гаденыш Щ с хвостиком. Если не считать, что в доме
адмирала на веранде светился огромный экран телевизора «Нельсон», а с этого
экрана внимательно следил за нашим столом недавно реанимированный передовой
советской медициной подполковник в отставке Чепцов.
В основном все было так, как бывает во сне на исходе болезни
– нежный, ускользающий из памяти вечер, чувство зыбкого счастья, надежда на
повторение.
Плач леди Брудпейстер, урождениой Мариан
Кулаго
Была жива Принцесса Греза… в березках девичья игра… жива
Россия и береза… в «Березках» водка и икра…
Я стала английскою леди… но муж мой пьяный так сказал… тебе
бы стать московской блядью… Казанский украшать вокзал… Мой муж вернулся из
похода… израненный своей тоской… все позади – загулы, годы… полеты пьяного
удода… и в бочке дегтя ложка меда… Арбат в преддверии восхода… все впереди,
твердит природа… но жив ли Боже над Москвой?
