Тут вдруг Малькольмов заметил, что Патрик облачен в его
лучшую малькольмовскую рубашку.
– Лапсик, знаешь. Пат прилетел сегодня неизвестно
откуда японским самолетом, и у него в чемодане все было такое грязное и вонючее,
что мне пришлось заехать к тебе домой за одеждой, – затараторила Машка.
– Могла бы чего-нибудь и похуже взять, –
разозлился Малькольмов.
– Ведь он твой лучший друг! – воскликнула Машка.
– Я не ему говорю, не другу! – рявкнул
Малькольмов. – Я тебе говорю – хватит раздавать мою одежду своим заезжим
козлам! У нас тут не Лондон, у нас магазина «Либерти» тут нету! С одеждой
плохо!
Машка села на тротуар и весело заплакала. Патрик тем
временем уже хлебнул ректификатику из каверзневского рукава, оживился и
засуетился среди студенток.
– Ты, малыш, хочешь тысячу пиастров? А ты? А ты?
Красота! Вот преимущества военного человека! Джойн Ю Эс Арми! Увидишь весь мир!
Да здравствует агрессия! Генка, поехали!
Все тут влезли в «Импалу», и Патрик стал по-идиотски
газовать, нелепо втыкать скорости. Машина ревела, дергалась, ее организм,
расшатанный бесконечной пьяной ездой, очень страдал. Студентки дико хохотали, и
впрямь как заправские проститутки, а мерзавец Каверзнев уже примерял на
запястье патриковскую «Сейку». Что касается Машки, то она вроде бы рыдала на
малькольмовской груди, а на самом деле проверяла пальчиками, все ли на месте.
Машина тем временем ехала прямо на бетонную подпорку гостиницы «Минск».
ABCDE
Радий Аполлинариевич Хвастищев в этот вечер очень долго без
всяких мыслей и чувств, не говоря уже о вдохновении, шлифовал мраморный хвост
своей скульптуры «Смирение», пока молодая луна не заглянула наконец в его
мастерскую и не призвала его бросить скорбную вахту и устремиться на улицы
столицы в поисках источника вдохновения, скорее всего, в ресторан
Всероссийского театрального общества.
Я войду так резко, хмуро, и сяду один, чтобы никто не лез с
рюмками, с фужерами, бутылками, и сам алкоголя не возьму, чтобы блядям не было
соблазна, буду сидеть и размышлять о великом – о Пергамском фризе, например,
или о формах Мура, но лучше о Пергаме, а именно о той группе, где псы Артемиды
терзают гигантов, – а закажу только блюдо «зубрик», салат, бутылку минеральной,
кофе, и никакого безобразия от меня сегодня, подонки, не дождетесь.
Так думал скульптор в одну из ночей своего четвертого
десятилетия, стоя на пороге пятого, стоя на пороге своей мастерской, под
молодой луной и глядя, как приближается к нему снизу по горбатому переулку
пожилой водопроводчик Стихии в рубашечке-разлетаечке и молодой дворник-хиппи
Чудаков в овечьей шкуре. И, думая так, скульптор скрывал от себя, что уже готов
быть третьим в этой компании, что уже готов к приятию всех этих гнусных
портвейнов и мадер, которые сейчас Стихии несет в своих штанах, и готов,
несомненно, к поездке в общежитие школы торгового ученичества в Очаково с
Киевского вокзала.
Между тем сверху по горбатому переулку сползали четыре
хрустальных глаза, и через несколько секунд Радий Хвастищев увидел, как машет
ему из машины пьяная женская рука. К этому он был сегодня не готов. Снизу шло к
нему свое родное – безобразное пьяное московское мужское братство, сверху
сползало чужеродное – его космополитическая любовница Маша Кулаго и их общий
друг Патрик Тандерджет, многосторонний международный талант. Нащупали все-таки,
эстеты проклятые, снобы, западная шпана!
– Лапуля, мы тебя нащупали! – завизжала Машка и
выскочила из машины. Она была в своих неизменных джинсах и красной рубашке,
завязанной калифорнийским узлом под торчащими грудями. Лифчиков Машка никогда
не носила, что, конечно, нередко удивляло московскую публику. Между рубашкой и
джинсами поблескивала удивительно завершенная природой форма – потрясающий
Машкин живот. Она была очень хороша, как всегда по ночам, когда перебиралась за
пол-литровую отметку. Затем появились жирафьи ноги в стоптанных башмаках
«хаш-папис», а вслед за ними и все туловище бедолаги-глобтроттера Патрика
Тандерджета.
Патрик почесал свой заросший затылок и покивал своим длинным
носом.
– Пат, видишь, вот он твой старый друг, наш знаменитый,
наш гениальный! – закричала ему на ухо Машка.
– Вижу, вижу, – пробормотал Тандерджет и с
любезнейшей улыбкой на устах направился к водопроводчику Стихину. Путь его был
труден. Видимо, водопроводчик все время уплывал из его поля зрения, он делал
страшные усилия, чтобы поймать фокус, сгибался в разные стороны, работал
локтями. Должно быть, ему казалось, что он проталкивается сквозь густую толпу,
в связи с чем он кланялся налево и направо и говорил «сорри». Наконец ему
удалось добраться до Стихина, и он с вожделенным хлюпом обнял этого русского
человека за бедра.
Хвастищев повернулся к Машке и сухо ей сказал:
– Между прочим, могла бы воздержаться от дурацкой
иронии. Я действительно известен в артистических кругах культурного мира.
– Лапсик! – всплеснула руками Машка. – Ты
гений!
Хвастищев крутанулся на каблуках.
– Мы с вами спим, мадам? 0'кей! Не отказываюсь! Но уж
давайте без этих литфондовских «лапсиков»! Что касается западных мещан, особенно
пришлого происхождения…
Машка села на тротуар и весело заплакала. Патрик тем
временем, словно демон гомосексуализма, все оглаживал малопривлекательные бедра
Стихина, всякий раз трепетно задерживаясь на упрятанных в бедра бутылках.
– Мы с тобой, папаша, союзники по Второй
мировой, – ласково говорил он водопроводчику и тут же поворачивался к
дворнику, – ас тобой, сынок, по движению «Власть цветов». Давайте
держаться вместе, друзья!
– Клевый парень, – сказал Чудаков. – Доллары
у тебя есть?
– Давайте все сегодня объединимся, все друзья, какие
есть в Москве, – предложил Патрик. – Поехали в бразильское
посольство. Бразилия – страна XXXI века!
– А что, поехали, – согласился Чудаков, – не
прогонят же.
Стихин тоже высказался:
– Ты, если выставляешь, сам выставляйся. Снабаш берешь?
Пожалуйста, не отказываемся. Ты русского человека
неправильно понимаешь, а ты его пойми, он – незлой.
С этими словами он извлек из бедер своих трех «гусей», три
бутылки 0,75 «Мадера розовая» производство Раменского ликероводочного завода.
