Я разозлился было на Патрика, но потом подумал, что
несправедлив, как всегда. Как всегда, я не могу понять западного человека.
Наверное, русский никогда не приживется к западному. Вот уже столько лет мы
дружим с этим длинным, а все никак не можем до конца понять друг друга. Ведь
западному человеку тоже надо во что-то не верить, а, быть может, нынешняя моя вера
тоже всего лишь акт неверия? Отчаяние и тоска поскребли меня наждаком по коже.
Вдруг за нашими спинами нежно прожурчали, чуть-чуть
всхрапнули и умолкли автомобильные цилиндры. Мы обернулись и увидели седого
плейбоя, сидящего в журнальной позе за рулем открытого «Мустанга». Сощуренными
глазами он смотрел на Патрика и молчал. Неестественный рекламный цвет его лица,
тугая кожа, рубашка в цветочек, яркий галстук, нежно-розовый фланелевый костюм,
мужественная челюсть, сверкающий суперкультурой кар-автоматик – идеальный образ
рыцаря Запада в стане большевиков, ни пылинки, ни соринки, и только глазки его
мне не понравились… этот прищур… такие знакомые, чуть ли не колымские
усвитловские глазки.
Патрик отвернулся, облокотился на парапет и стал смотреть в
воды мазутной красавицы. Он выпятил задницу, свитер его задрался, и обнажилась
волосатая елочка, ползущая с ягодиц по хребту. Получалась нелепица: жесткий,
цепкий, пронизывающий, прекрасно отработанный взгляд седого супермена упирался
теперь в малопривлекательные ягодицы и таким образом пропадал втуне.
– Тандерджет, – проговорил наконец красавец
голосом Уиллиса Кановера. – Машина, взятая вами вчера в гараже посольства,
находится на штрафной площадке ГАИ.
Патрик закинул воображаемую удочку и беззаботно замурлыкал
песенку «Гоу, Джонни, гоу». Красавец оскорбленно взвизгнул уже совсем другим
голосом:
– Мистер Тандерджет! Вы забыли о цели вашего приезда в
эту страну! Вы пропустили коктейль на уровне замминистра просвещения! В каком
виде вы ходите по городу? Что за подозрительный тип с вами? Вы позорите
белоголового орла!
Патрик виновато пукнул.
– Сэр, он ухаживает за другой белой головкой, –
сказал я красавцу.
– Ах, вы понимаете по-английски, – смутился
красавец. – Простите, я не хотел вас обидеть. Вы европеец?
– О да! Я сын этого континента с изрезанными
берегами, – с туманной гордостью ответил я.
– Господа, прошу вас, садитесь в машину. Ведь здесь вам
не Калифорния. Посмотрите, там возле моста фургончик «Белье на дом»… вы
понимаете?… а вы говорите о таких серьезных вещах!
Патрик вдруг повернулся и завопил проезжающему такси:
– Шеф, стой! На Пионерский рынок подбросишь? Уже в
такси я спросил Патрика:
– Кто этот красавец?
– Из посольства. Стукач номер один.
«Мужской клуб»
– … Когда-нибудь, о Небо, в недалеком будущем или прошлом
вырастут из шлакобетона, поднимутся из металлолома высокие хрустальные
дома-бокалы с пузырьками внутри, и никто не будет кушать ничего живого, потому
что жизнь будет, как шампанское!…
Так утешал себя, смиряя страшную утреннюю дрожь, Петр
Павлович Одудовский. Вместе с собачкой Мурой стоял он, как обычно, в полуживой
очереди «Мужского клуба». Мура бегала на поводке вокруг дрожащих ног хозяина и
была в очень дурном настроении. Холодный грязный ветерок вздувал ей шерсть,
забивал всяческой базарной гадостью глаза. Старая, маленькая, четырежды уже
рожавшая Мура утешения хозяина знала наизусть, ни малейшим образом не верила в
эти хрустальные дома-бокалы, а неизменная утренняя дискуссия по национальному
вопросу в «Мужском клубе» ее несказанно раздражала.
– Мурочка, потерпи, родная, сейчас откроют, –
умоляюще шептал Петр Павлович, и собачка, понимая его головокружение, его
воздушные ямы, терпела, только лишь рычала на гнусные облеванные ботинки
алкоголиков.
– А ты что это, Алька, усики себе заделал? –
спросил Ким, грузчик из овощного магазина. – Может, в грузины мылишься?
Алик Неяркий, в недалеком прошлом первейший хоккейный
бомбардир, сложил на груди обнаженные руки, похожие на удава, переваривающего
нескольких кроликов, и только лишь усмехнулся в ответ.
– А по-твоему, грузин не человек? – бабьим
голосом, завопил на Кима нервный сантехник Суховертов. – Ким, блядь
позорная, шовинист сраный, я тебя спрашиваю – грузин не человек?
– Напросишься, Суховертов, напросишься, мордва
болотная, – постукал на него зубами Ким и отвернулся, взялся глядеть на
разделку мяса за стеклянными стенами рынка.
Там в кафельном полукружье культурные молодчики в фирменных
очках, в тугих зарубежных майках бойко шуровали топорами, разваливали туши на
куски по научной системе. Зрелище это всегда успокаивало Кима, когда терпеть
скрытых чучмеков и жидовню не было уже мочи.
– Курва вообще-то какая, товарищи, – постукал
зубами, ни к кому не обращаясь, интернационалист Суховертов и стал смотреть,
чтобы успокоиться, в угол складского забора на ржавую лебедку, верстак и спинку
кровати, на кучу всякого старья, тряпок, яичных прокладок, пакетов из-под
молока. Его по утрам успокаивало зрелище металлолома и утиля. Втайне он
полагал, что это его последний резерв, что в критический момент подожжет все
это и хоть немного погреется у костра, а из железа соорудит хоть какое-то
подобие пулемета для отгона социал-шовинистов, то есть китайцев.
– А Ким правый, правый! – громко заговорил только
что подошедший Ишанин, седой московский хулиган тридцатых годов. – Понаехала
деревня в Москву без прописки, все булки потаскала. Крендели, ребята, с
Казанского вокзала центнерами вывозят, ебать меня за пазуху! Ух, суки
проклятые, а мы за Россию воюем, жилы тянем за советское дело! Верно я, Ким,
говорю?
Он притиснулся к грузчику рыхлым своим животом, дохнул снизу
напитком «гриб», той мерзкий жижей, что в былые годы украшала повсеместно
подоконники Петровской слободы.
– Тебя, Ишаня, за твою Россию когда-нибудь в жопу
выебут. – Ким зло оттолкнул от себя старика-хулигана. -
Не поверите, товарищи, каждый вечер под окнами базарит –
Россия, Россия… Вчера не выдержал, кипятком его из чайника полил, а следующий
раз, Ишаня, пасть тебе порву!
Ишанин гмыкнул, отшатнулся, но вроде бы не очень-то понял
разумные слова Кима. Вытерев рот кепкой, он обратился к Одудовскому:
– В случае возможности, гражданин, тридцать семь копеек
не подбросите? Из заключения еду, комиссовали по инфекционному делу, очень
заразный.
Петр Павлович тут же выложил нужную сумму, хотя знал
отлично, что Ишанин едет из заключения уже двадцать пять лет каждый день.
