Синяя Птица Метерлинка. Чеховская Чайка. Стальная Птица –
Там Где Пехота Не Пройдет, Где Бронепоезд Не Промчится. Птица – Формула –
Надежда – Сил Мира Во Всем Мире. Цапля, Тонконогая Мокрая и Нелепая.
Помнишь? – Глухой Крик Цапли, В Котором Слышался Шелест Сырых Европейских
Рощ, Тяжелый Полет Цапли В Европу Над Костелами Польши, Через Судеты, Через
Баварию, Над Женевой, В Болота Прованса, Потом В Андалузию…
Сквозь дым на эстраде различался квартет – Сильвестр, Алик
Фридман, Пружинкин и Рысс. Отдельно стоял еще Толстомордый Буздыкин, не играл,
читал ноты. Самсик махнул ребятам, они его увидели, оборвали свою канитель и
сыграли в честь вновь прибывшего первую фразу «Маршрута А».
Господи, как Самсик их всех любил. Всех, кроме идиота
Буздыкина, да и к этому дураку он относился теперь в общем-то терпимо, несмотря
на ту давнюю стычку из-за Чехословакии.
Тогда в августе Шестьдесят Проклятого они все были в Крыму и
вдруг узнали, открыли было рты, чтобы устроить дикий хай, и вдруг заткнулись.
Они не понимали, что происходит, почему они не вопят, но рты открывали только
для водки или чтобы взять в зубы мундштуки своих инструментов. Они только пили
и играли, пили и играли, пили и играли и чуть не сдохли от своей страшной
музыки, от водки и молчания, как вдруг прилетел из Столицы Мира Буздыкин и
начал говорить гадости о чехах. Дескать, ишь чего захотели, нам нельзя, а им,
видите ли, можно! У Буздыкина были личные счеты к чехам: годом раньше ему
здорово накостыляли в Праге за педерастические склонности. Самсик, однако,
этого не учел и устроил истерику с мордобоем.
Потом пошел дождь
и вот тогда в дождь после драки мы шли пьяной разодранной
дикой кодлой по территории кемпинга, а дождь хлестал, лупил без всякой пощады,
бесконечно и жестоко падал на Коктебель, то ли как возмездие, то ли как
отпущение грехов. Иногда я оглядывался выпученными глазами и видел сквозь струи
нашу компанию, похожую на отряд средневековых мародеров. Кто там был, я и не
знал точно: кажется, Левка Малахитов, кажется, Юзек Ципкин, врач из Заполярья,
и маленькая чувишка в шортиках, то ли Нина, то ли Инна, то ли Марина, то ли
гидролог, то ли биолог, которую мы подклеили возле распивочной цистерны и таскали
за собой весь день и затаскали вконец, пока она не пропала, и академик Фокусов
с двумя одесскими блядьми, и Шурик, фотограф-экзистенциалист из Львова, и
кто-то еще из тех, кого, наверное, там и не было, – может быть, скульптор
Радик Хвастищев, может быть, хирург Генка Малькольмов, может быть, писатель
Пантелей Пантелей, может быть, саксофонист Самсик Саблер, может быть, секретный
ученый Арик Куницер, а может быть, даже были и те, кого действительно не было:
та женщина, рыжая, золотистая, с яркой мгновенной улыбкой-вспышкой, женщина,
которую я не знал всю жизнь, а только лишь ждал всю жизнь и понимал, что ее
зовут Алисой, и юноша из воспоминаний, Толик фон Штейнбок, кажется, и он был
там.
Мы шли по щиколотку в вонючей грязи поселка Планерское, а
мимо нас вздувшиеся ручьи волокли к морю курортные миазмы, и кувыркались в
вонючих стремнинах сорванные ураганом будки сортиров и комья кала и жидкая
дрисня, и неслись к нашему еще вчера хрустальному морю; на второй день после
вторжения!
В кемпинге вся кодла уселась в лужу, где был мусор и
репейник, и стала пить из ведра алжирское вино, которое Хуари Бумедьен
отправляет нам в тех же трюмных танках, из которых высасывает горючее для
МИГов, а полурасколотый транзистор все кричал слабым голосом Ганзелки:
– Не молчите! Друзья! Лева, Гена, Коля, не смейте
молчать!
А мы теперь уже и не молчали, мы выли дурными голосами
любимую песню нашего детства «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди
мужеством полны, в строю стоят советские танкисты, своей великой родины сыны».
Как вдруг мы заметили, что на нас смотрит множество глаз.
Это была длинная молчаливая очередь в душ. Она теснилась под
навесом в ожидании доступа к двум ржавым кемпинговским соскам, а вокруг уже
вторые сутки лил этот беспощадный дождь.
Тогда кто-то из нас, может быть Левка, может быть я, может
быть Юзик или кто-то еще, вскочил, волосатый, в рваной, прилипшей к телу
рубашке, босой и опухший, и завопил:
– Что же вы, подлецы, стоите в очереди за водой, когда
льет такой дождь? Что же вы, гады, хотите сказать, что не вы сумасшедшие, а мы?
Значит, если вас больше, то вы нормальные, а если нас меньше, то мы психи? Эй
вы, Единодушное Одобрение, трусы проклятые, смотрите, какой бесплатный
внеочередной вселенский душ! Выходите, это приказ вышестоящих органов, проголосуйте
единогласно и выходите, может, отмоетесь!
Девушки наши решили, что агитатора сейчас убьют, но
Единодушное Одобрение молчало, глядя на нас непонимающими, слегка угрюмыми, но
в общем-то спокойными глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо нас
в автобусах и самолетах, развозило из Москвы в сетках апельсины и колбасу,
сражалось на спортивных площадках за преимущества социализма, огромными хорами
исполняло оратории и звенело медью и ковало, ковало, ковало «чего-то железного»
и ехало по Средней Европе, выставив оружие, а Дунай, змеясь, убегал у Него
из-под гусениц.
Здесь же перед нами Оно уплотнилось на клочке сухого
асфальта под полоской жести в очереди за порцией хлорированной воды, а вокруг
лупил без передышки вселенский дождь, и глухое черное небо, съевшее вершину
Карадага и половину Святой горы и всю Сюрюккая с ее пушкинским профилем,
обещало еще неделю потопа, и, значит, так было надо, и все мы, грязные свиньи,
были виноваты в случившемся.
Теперь Самсик почти уже забыл драку с Буздыкиным. Давно это
все было, и все уже затянулось клейкой тиной. Все уже забывается, что связано с
Чехословакией, как забылись в свое время Берлин и Познань, Варшава и Будапешт,
и Новочеркасск.
Публика устроила Самсику маленькую овацию. Таинственный
Самсик прямо с самолета из Уэллена через остров Врангеля, куда ему на вездеходе
компании «Ойл Аляска» лично Стен Гете прислал свой сакс, в подарок или на
время, точно неизвестно, во всяком случае, погудит сегодня Самс, будьте
спокойны, смотрите, к буфету уже пробирается заправить баки. Ну, будет сегодня
вечерок, надолго запомнится!
В «Синьке» подают только сухое вино, но для Самсика у
буфетчицы Риммы нашлась бутылка «Плиски». К стойке подошел Сильвестр, и перед
ним Римма поставила стакан сока.
– Уже не можешь без этого? – Сильвестр укоризненно
показал на коньяк.
– Наоборот, – ответил Самсик. – с этим уже
могу.
