Плюгавенький сержант Рюмин подсунул судье папку и что-то
горячо зашептал, показывая на нас глазами. Особый случай, улавливали мы, органы
могут заинтересоваться, все с высшим образованием и полуевреи.
– Давай-давай, Рюмин, – досадливо поморщилось
судья. – Чего попэрэд батьки в пэкло? Докладай!
Рюмин оскорбленно отстранился, нацепил на нос
робеспьеровские очки и начал «докладать» с многозначительными нажимами в
неопределенных местах:
– Мессершмитов Вольф Аполлинариевич, одна тысяча
девятьсот тридцать второго года рождения, доктор ракетно-ядерных наук…
Я уже стоял навытяжку – отчество-то было доложено мое, и,
значит, речь в действительности шла обо мне.
– …в пьяном виде торговал военными секретами на борту
туристского лайнера «Конституция». Будучи задержанным, извергал тошноту в
акваторию Ялтинского порта, целовал и бил работников народной дружины,
оскорбляя их словом «опричники»…
– Пятнадцать суток, – зевнул судья и перевернул
страницу альманаха «Подвиг». – Старайся покороче, Рюмин. Краткость –
сестра таланта. Следующий.
– Бриллиант-Грюнов Александр Македонович, профессор
германской филологии Сыктывкарского университета…
Алик Неяркий вскочил, едва покосившись на нас смущенным
глазом – что, мол, поделаешь, профессором заделали, без меня меня женили.
– …приставал к прохожим, залепляя им рты ресторанным
салатом, вынутым из карманов, пел песни Галича и Высоцкого, содержание которых…
– Пятнадцать суток, – задумчиво произнесло судья.
Пальцы его вновь вели жадный поиск в складках лица.
– Однако я не кончил, товарищ майор юстиции, –
поднял вдруг возмущенный дискант сержант Рюмин. – Преступление
Бриллиант-Грюнова еще не доложено.
– Что-что-что? – Судья даже забыла о заманчивых
угорьках и выехала вперед всей своей физиономией. – Опять за старые
делишки, Рюмин? Мало тебе высшей меры? Смотри, доиграешься со своей
самодеятельностью! Садитесь, Бриллиант-Грюнов, и не волнуйтесь. К прошлому
возврата нет!
– Спасибо, – всхлипнул растроганный Алик Неяркий и
со стуком опустил на скамью все сто килограммов своих хоккейных мускулов.
Робеспьеровские очки отъехали на затылок, и сержант мигом
пожух, сморщился, как печеное яблочко, захихикал тоненько и бессмысленно, прямо
не сержант, а божий одуванчик.
– Патрик Перси Виллингтон, – взялся он за
следующее дело. – Командир атомной подводной лодки, консультант НАТО,
НАСА, ЦРУ и ФБР…
Тон был настолько смиренным, что слышалось другое:
– Петр Сергеевич Вилкин, водопроводчик домовой конторы…
– Ну? – набычился судья. Ох, видно, сидел у него в
печенках этот энергичный Рюмин. – Дальше что?
– Все, товарищ майор.
– За что задержан?
– Ну… вообще задержан… – Рюмин вконец смешался,
заерзал. – Может, и ошибочно задержан, товарищ майор… признаю ошибку,
готов извиниться…
– Читайте протокол! – рявкнуло судья.
– Задержан за приставание к прохожим посредством цветов
и денежных знаков, – пролепетал Рюмин.
– Правильно задержан, Рюмин! Молодец!
Судья захохотал, глядя, как оживает личико сержанта, с
удовольствием чувствуя свою власть над этим существом.
– Он еще обнажался, товарищ майор! – радостно
взвизгнул ободренный Рюмин.
– Обнажал, говоришь, половые органы?
– Так точно! То есть не совсем… Действовал в этом
направлении.
– Протестую! – возопил вдруг Пат, вытянув вперед
свой костлявый желтый перст. – Вот уже десять лет, как я отошел от
эксгибиционизма! Клянусь, не вижу в нем ни малейшего смысла, сэр!
– Видал, Рюмин? – мотнула головой судья. –
Сэром тыкает представителя закона! Это как у нас называется?
– Провокация! – Глаза сержанта начали белеть и
вылезать из орбит.
– Ну, Рюмин, определи ему меру наказания, –
прищурился судья.
– Вышка! – Рюмин затрепетал было от близости
оргазма, но, заметив издевательскую улыбочку судьи, снова стал затухать,
съеживаться. – Десятку и пять по рогам? Пять лет условно? Может, отпустим
товарища Вилкина за недостатком улик?
– Неправильно, Рюмин, – снисходительно пробасило судья. –
Пятнадцать суток полагается этому гражданину, и он их получит. Пятнадцать суток
Виллингтону!
Сержант Рюмин, униженный и оскорбленный, отвернулся к стене
и, не скрываясь, всхлипнул. Должно быть, в этот момент он потерял уже всякую
надежду вернуться на блистательную вершину карательной власти из этой комнаты
свекольного цвета, в которой скромный приморский город каждое утро творил свою
унылую расправу.
Ну, а для нас наступили волшебные трагические минуты
Первые минуты рабства
– Да здравствует каторга! – воскликнул Патрик,
когда нас вели на стрижку. – Каторга, джентльмены, вот кульминация бытия!
Не надо быть философом, чтобы понять: голод есть высшая форма сытости, а
рабство – доведенная до экстаза свобода! О ширь, о беспредельность порабощенного
весеннего мира, ты пьянишь меня! Вы скажете, джентльмены, что я цитирую
Пастернака, что я хочу примазаться к великому племени slaves, что затаился и с
привычной норманнской тупостью жажду освобождения? Вздор! Скоро я постараюсь
вам доказать, что я достойный каторжанин, что я готов до конца своих дней
перемалывать цинготными челюстями скудный, но обязательный хлеб неволи,
терпеливо и даже с благодарностью сносить побои моих добрых хозяев, спать от
звонка до звонка, извергать содержимое кишок строго по расписанию, и я готов
призвать в свидетели всех зеков Нила, Миссисипи и Колымы!
Изысканное оксфордское косноязычие не прерывалось и тогда,
когда полуживой с похмелья парикмахер окатывал наши головы под ноль.
Скрипнула дверь подземного царства, полицеский голос прошелся
сквознячком по свеженьким, еще немного робким в наготе макушечкам:
– Вилкин, с ведрами на раздачу!
Патрик схватил два ведра и, бодро улыбаясь, затрусил по
коридору. Возле окошка раздачи уже толклись старосты других команд, но наш
профессор оказался бойчее. Не прошло и пяти минут, как он примчался галопом
назад с ведром огненной баланды и полуведром тухлой каши.
– Ну, чуваки, ложки в руки! Головы не вешать! Всюду
жизнь! Вокруг Россия! Айда, поехали!
– Выходит, Патрик, ты у нас уже вроде староста?
