Впрочем, посетители «Приморского пейзажа», свободные люди,
кажется, на мясо не обижались. Только причмокивали, засранцы, воображая себя
хозяевами жизни, не подозревая, что уже готовы и для них койки в вытрезвителе и
что заварена уже и для них баланда из кишечника глубоководных рыб. Вокруг был
вполне нормальный и приличный курортный шпацирен. Шахтеры разгуливали по парку
в дорогих своих костюмах, угощались чебуреками и сухим вином, полностью
осуществляли свое право на отдых, бросали резиновые кольца, поражали мишени в
тире, подруливали к жопастым горделивым девчатам. Писатель с философским видом
кормил водоплавающих птиц. Скрипач стоял в традиционной позе под кипарисом и
выпиливал что-то сентиментальное. Под откосом плыл пароход, и на палубе
танцевали. В прорехах живой изгороди мелькали теннисисты. Хромая девушка сидела
на скамье с толстой книгой и застывшим взглядом смотрела на корт, быть может
даже не завидуя прыжкам игроков. Кто-то тащился по аллее, зевая, умирая от
скуки, разбрасывая апельсиновые корки. Мимо пролетел некто в стремительном
движении, в ненасытной жажде удовольствий. Сидела старуха без всякого дела, без
мысли, без позы, а левую ее ногу грел полнокровный ленивый кот. Словом, все
было живо вокруг, все в разных ритмах пульсировало и жило в этом приморском
парке, но все это, как ни странно, жило и пульсировало под покровительством
большущей отрубленной головы, выпиленной неизвестным художником из толстой
фанеры и покрашенной в неестественный цвет. Голова была повернута в профиль и
куда-то как бы устремлена, но, увы, этот порыв ее не подкреплялся движением
отсутствующего тела, а прекращался на мускулюсе стерноклейдомастоидеус, который
был аккуратно перепилен на середине шеи, не иначе как электропилою. Цель и
назначение этой головы в приморском парке исчерпывались надписью, что вилась
вокруг головы и утверждала, что эта космически неживая голова все-таки живее всех
живых.
За работу, товарищи!
сказал сержант Рюмин, построив нас перед прилепившимся к
скале, словно таинственный Эрмитаж, общественным туалетом.
Никто из гуляющих почему-то не замечал цепочки обритых
мужчин с мутными глазами, хотя мы и стояли у всех на виду, перед общественным
туалетом, который должны были восстановить после многолетнего незаслуженного
забвения.
Это было удивительное сооружение, построенное без применения
рабского труда вольнонаемными рвачами на заре послесталинской эры. Его можно
было принять за уже упомянутый Эрмитаж романтического стиля, за кинодекорацию
или в крайнем случае за стилизованную распивочную, но только не за сортир.
Лепные гирлянды южной флоры были щедро пущены по фасаду, изысканные, под
бронзу, светильники стиля поздний ампир украшали входы. Короче говоря, если в
блестящем будущем нас ждут, согласно вещему предсказанию, золотые сортиры, то
этот тоже стоил недешево.
Итак, мы стояли перед туалетом с ломами и лопатами
наизготовку, словно ландскнехты перед атакой, а наш вожак, расстрелянный
некогда палач, бил кремнем о кресало, пытаясь раскурить зловонную трубочку, и
щуплое его тельце поеживалось в кирасе, и шакалья потайная улыбочка освещала
верхнюю губу мгновенными вспышками.
– За работу, товарищи! – негромко повторил
он. – Давайте без шума и треска, как говорят у нас в Валгалле, начнем и
кончим. Вилкин, лупи! – завизжал он после этого вступления, и Патрик
Тандерджет ударил ломом в дверь.
Сразу отвалился кусок коричневого нароста, и мы увидели… Не
знаю, что увидели другие, а передо мной вдруг вспыхнул ужас.
Палкой по солнечному сплетению нервов и железным прутом по
заколеньям, и я упал, переломанный на три части, хватая воздух ртом, мыча от
вспыхнувшего перед глазами ужаса и видя ужас вокруг – в диком немыслимом гребне
кипарисов, в чудовищном море, и в голубом до черноты небе, и во всем
неузнаваемом мире.
Ужас сдавливал меня со всех сторон все сильнее и сильнее,
как будто я погружался в океанскую глубину. Вот он стал уже просачиваться через
кожу, и руки мои налились невозможной тяжестью, ужас уже полз свинцом по
позвоночнику.
– Водки ему! – заорал Алик. – Рюмин-сука,
беги за водкой!
– Я тебе покажу водку! Я тебя сейчас на месте! –
Рюмин царапал ногтями кобуру, в которую давно уже вместо нагана вставлял
четвертинку. – Я тебе, Бриллиант-Грюнов, профессор, жидюга, сто сорок
третью за бунт на производстве!
Рабы курорта, сгрудившись, молча смотрели на раздавленного
ужасом и горько рыдающего на прощание Вольфа Аполлинариевича Мессершмитова,
которому ничем помочь не могли.
Однако профессор германской филологии не спраздновал труса.
Он поднял Рюмина в воздух огромными руками…
– А я тебя, заебыша, сожру живьем и пуговицы не
выплюну!
…и швырнул его об стенку.
После этого они вместе с водопроводчиком Петькой Вилкиным
подхватили конвульсирующее тело друга и бегом потащили его к открытой веранде
коктейль-холла
«Южный салют»
– Во чувачки подвалили, – с улыбкой сказала
барменша Вероника, – все трое под Юла Бриннера.
– Курва, ты что, не видишь? – зарычал на нее
Алик. – Ты что, блядища Вероника, стоишь, как чужая?
Патрик плакал крупными слезами и бил-бил-бил пострадавшего
своей большой ладонью по щекам. Голова пострадавшего моталась из стороны в
сторону, но вот Вероника увидела его глаза и содрогнулась, опытная Вероника.
Опытная женщина не узнала себя в этих выпученных кровавых глазах. Под рукой у
Вероники как раз была ее гордость, собственное изобретение, коктейль «Огненный
шар», и она тут же протянула его пострадавшему. Друзья обхватили его голову и
надавили пальцами на нижнюю челюсть. Желтая густая жижа с зелеными проблесками
полилась в горло несчастного, и он сразу же закрыл глаза, а после первого
судорожного глотка вдруг совершенно спокойно взял фужер и облокотился на
стойку.
– Вроде бы «Огненный шар», а, Вероника? – спросил
я барменшу. Мне уже давно нравилась эта женщина с откровенно блядским взглядом,
вульгарный южный вариант той московской золотоволосой Алисы, жены конструктора
тягачей.
– Угадал, друг, он самый, «Огненный шар», –
хриплым голосом ответила Вероника и трясущейся рукой поднесла зажигалку к
сигарете. Жадно затянулась.
– Я часто думаю, Вика, о рецепте этого пойла. Казалось
бы, гнусная жижа, смесь ликера с соплями, но что-то придает этой гадости
знобящее чувство восторга. Открой секрет, Вероника! Как возникает в этой дрисне
пузырек волшебной фантазии? Наверное, ты, Вероника, ты что-то приблядываешь
туда от себя?
