Остановитесь пели нам сирены
К чему вам философия ребята
скрипел хвостом трехглавый nec Кербер
Ведь есть любовь так пела нам Калипсо
Есть паруса так пели аргонавты
Есть родина так пел нам Евтушенко
Мартини есть так пел Хемингуэй
Нет кореша нам истина дороже
к тому же дверь заветная так близко
пройти по Пикадилли пару тактов
на Невский завернуть по Триумфалке
проплыть стеной и перепрыгнуть Шпрее
потом, к Никитской сквозь Рокфеллер-сентр
потом
Оракул принимает?
Да, конечно! Как доложить?
По творческим вопросам.
Ваш взнос каков?
Не много и не мало
сорокалетний хмырь с малолитражкой
в потертом пиджачишке «либерти»
Прошу, в эту дверь, но учтите, время аудиенции
строго
регламентировано, поэтому если у вас возникнет
желание покарать…
– Простите, мисс?
– Вот именно. Если захотите покарать учителя, то
приступайте к делу без проволочек.
Я ожидал увидеть олимпийца
с мордашкой Сартра в бороде Толстого
в сократовском хитоне в листьях лавра
с совою на плече и с травоядной
змеею мудрости на греческом плече.
Передо мной сидел фашист убогий
эсэсовец Катук-Ежов-Линь Бяо
в обвисшей униформе
с псевдоженским
унылым очертанием лица.
Вся истина в расправе над злодейством?
В попытке пытки
в наказанье болью
в частичном умерщвлении мерзавца
растлителя садиста палача?
– Пожалуйста, приступайте, – кивнул он. Вон там на
стенке щипчики, зажимы, иглы…
Что я должен делать? – прохрипел ошарашенный визитер.
– Карать меня. Причинять мне неслыханную,
нечеловеческую боль. Наказывать меня за все преступления перед человечеством и
Богом, то есть пытать меня.
Он постарался скрыть безволосыми веками появившийся в
глубине зрачков огонек, снял со стены массивные клещи и протянул визитеру.
– А если я тебя, чудовище, просто убью? – завопил
визитер.
– Это не наказание, – усмехнулся он. – Вы
лучше зажмите мне этими клещами мошонку. Как я взвою! Вам сразу станет легче на
душе.
Вдруг из печки, из-за тлеющих угольков, долетел скрипучий,
то ли женский, то ли детский, голосок:
– Папашка! Папашка! Папашка францозиш!
– Что это? – опустил клещи мститель. – Кто
это?
– А хер его знает, – устало пожал плечами
пророк. – Кто-то страждущий, то ли дочка, то ли жена…
– Кому она кричит?
– Мне, кому же еще? Здесь больше нет никого. Столько
лет уже кричит, кричит, кричит, просит, просит, просит… Их бин папашка,
папашка, хе-хе, папашка францозиш… ля гер ля гер…
Книга вторая
Пятеро в одиночке
Down to Gehenna or up to the Throne
He travels the fastest who travels alone.
Rudyard Kipling
Перед тем как приступить ко второй книге повествования,
автор должен заявить, что претендует на чрезвычайное проникновение в глубину
избранной им проблемы.
Да существует ли вообще здесь какая-нибудь серьезная
проблема? Обоснованы ли претензии автора на глубину?
То и другое покажут время и бумага, автор же не может
отказаться от своих претензий, ибо любой солидной русской книге свойственна
проблемность.
Есть в Европе легкомысленные демократии с мягким климатом,
где интеллигент и течение всей своей жизни, порхает от бормашины к рулю
«Ситроена», от компьютера к стойке эспрессо, от дирижерского пульта в женский
альков и где литература почти так же изысканна, остра и полезна, как серебряное
блюдо с устрицами, положенными на коричневую морскую траву, пересыпанную льдом.
Россия, с ее шестимесячной зимой, с ее царизмом, марксизмом
и сталинизмом, не такова. Нам подавай тяжелую мазохистскую проблему, в которой
бы поковыряться бы усталым бы, измученным, не очень чистым, но честным пальцем
бы. Нам так нужно, и мы в этом не виноваты.
Не виноваты? Ой ли? А кто выпустил джинна из бутылки, кто
оторвался от народа, кто заискивал перед народом, кто жирел на шее народа, кто
пустил татар в города, пригласил на княженье варягов, пресмыкался перед
Европой, отгораживался от Европы, безумно противоборствовал власти, покорно
подчинялся тупым диктатурам? Все это делали мы – русская интеллигенция.
Но виноваты ли мы, виноваты ли мы во всем? Не следует ли
искать первопричину нашего нынешнего маразма в наклоне земной оси, во взрывах
на Солнце, в досадной хилости нашей веточки Гольфстрима?
Подобными размышлениями, однако, не сдвинешь с места
повествование. Пора уже начинать, помолившись, и без хитростей…
Итак, я уцелел. Я уцелел, и рукава смирительной рубашки не
переломали мой позвоночник. Я уцелел настолько, что даже не совсем и уверен в
достоверности лиц и событий «Мужского клуба».
Нынче я – трезвый, спокойный, вдумчивый, трудолюбивый
гражданин, с отлично выправленными документами, водитель малолитражки, пайщик
жилкооператива, спортсмен-любитель, взыскательный художник, умеренный
оппозиционер, игрок, ходок, знаменитость средней руки, полуинтеллигент
полусреднего возраста, словом, нормальный москвич, и почти никто в этом городе
не знает, что у меня под кожей зашита так называемая «торпеда». Мне редко
снятся теперь дикие ритмизированные сны, и, напротив, очень часто посещают меня
логически развернутые воспоминания, похожие на ретроспекции в нормальных
книгах.
Навигация в бухте Нагаево
заканчивалась к ноябрю, и до этого срока колонны заключенных
круглыми сутками тянулись от порта к санпропускнику через весь город.
