В самом деле, перед конгрессом, под бдительным оком
европейски воспитанной жены (помощника-друга-соглядатая), очень много было
сделано для удаления из внешнего облика бюрократических хрящей, прокладок и
затычек и для привнесения в облик простого писательского шика, либерализма и
даже игривости – ну, вот вам самшитовая трость с головой Мефистофеля, ну, вот
вам галстук-бабочка, как у Алексея Толстого (графа, между прочим), ну, вот нам
резеда в петлице, вот вам трубочка, опять же с чертиком – на что только не
пойдешь, чтоб обмануть буржуя, даже штаны перешивали, убирали удобную мотню,
поджимали грыжу.
Откуда мог знать секретарь, что в извращенном воображении
монпарнасца советский бюрократ выглядел именно таким, до мельчайших деталей – с
самшитовой тростью, именно с резедой, в галстуке-бабочке, именно с
трубочкой-чертиком, а главное, с таким же вот синюшным зобом, с крошечным
носиком, утонувшим между ягодицами щек, с поросячьими и бессовестными, несмотря
на возраст, глазками.
Секретарь когда-то, еще до революции, был дядькой в
кадетском корпусе, хотя в мемуарах сбивчиво и туманно писал о какой-то
«комсомольской юности», а то вдруг о бит-мах с ворогами под Андреевским флагом,
а то и намекал на дворянское происхождение, с которым расстался сразу по
призыву октябрьской трубы, что, конечно, требовало компенсации.
Выступая перед иностранными гостями, преданными друзьями и
яростными недоброжелателями, он частенько употреблял иностранные
звукосочетания: то с хитроватой, заговорщической улыбкой «ледис энд джентльмен»
(внутри все напрягалось – только бы проскочить мимо анекдотических «леди и
гамильтонов»), то заворачивал даже «аттеншн плиз», холодея внутри от желания
«конфет для крыс».
Подойдя, секретарь обхватил Фенго одной рукой за нежную
сорокалетнюю шею, другой за жилистый задик – вот уж, действительно, ни уму ни
сердцу – и прогудел прямо над авангардистской остроугольной головкой обманные, сладкие,
неудержимо затягивающие в тенета соцреализма слова:
– Ну, эксриториус ты мой дорогой, по-русски тебе скажу
– приятного аппетита! Уелкам!
Из-под локтя тренированный переводчик тут же довел до
сознания полуживого Фенго:
– Добрый вечер, господин Фенго! Я уже давно слежу за
вашими изысканиями в области биологического монотипа, недетерминированного
культурой, а потому свободного.
– Все правильно перевел? – спросил
секретарь. – «Уелкам» донес? Не «уел хам», а в смысле «прошу, мол, к
столу», «кушать, дескать, подано».
– Все в порядке, Хал Сич, – по-свойски шепнул
переводчик, давая понять, что тоже русский человек, хотя и вынужден жить
тарабарщиной.
Нервная система Фенго трепетала, как осинка под ураганом.
– Благодарю вас, месье, – выбираясь из душных
одеколонно-коньячных объятий, проговорил он. Древний галльский ген в глубинах
организма сзывал на бой своих еврейских братьев. – Я поистине потрясен,
что мои скромные труды известны в столь далекой стране столь высокой особе.
– Чего сказал, чего? – тряхнул секретарь
переводчика. Звучание чужой речи, как всегда, раздразнило и позабавило его.
– Порядок, Хал Сич, – развязно усмехнулся
переводчик. – На улице, говорит, прохладно, но тепло русского
гостеприимства греет наши сердца.
– Молодец! Толково! – Секретарь шлепнул Фенго по
плечику. – Кушайте, кушайте, господин Фенго, кушайте без церемоний,
кушайте все, что на столе, а если не хватит, еще закажем. Ну, поехали! За
прекрасную Францию! Пур бель Франс! О Пари, Пари…
В это время другой секретарь любезно, по-свойски, вполне
корпоративно обедал с Пантелеем, ободряя его опять же похлопываниями по плечу,
анекдотцем, либеральным разговорцем.
– Знаете, старик, я и сам не люблю этих наших гужеедов.
Мыслящие люди должны держаться друг друга. Вот вы – почему не заходите в мой журнал?
– Я захожу, – пробормотал Пантелей.
– Знаю, заходите поссать, когда по бульвару гуляете. А
вы вот принесите мне что-нибудь компактное, хотя бы даже
своей манере, я и напечатаю. Есть что-нибудь такое?
– Есть кое-что, – улыбнулся Пантелей. – Есть
«Ржавая канатная дорога»…
Вдруг прибежал взмыленный переводчик – и как успел
измылиться за двадцать шагов?
– Андр Укич, Фенго там свирепствует, Хал Сич горит, как
швед, о новом романе речь пошла, Хал Сич не соответствует, я тоже не вполне.
Секретарь захохотал, довольный: вот когда становится ясно –
на одном гужеедстве в наше время далеко не уедешь.
– Пойдемте, Пантелей, поработаем с французом!…Хал Сич
изнемогал от умного разговора, тогда как
Андр Укич явно наслаждался. Пантелей молчал и дымил, ему
было жалко пьяного француза, он представлял себе, как тот будет завтра
мучиться, один маленький француз в огромной бюрократической стране, где даже
алкозелцера не достанешь. Фенго пьянел с каждой минутой все больше и больше и
нес все большую околесицу о структурализме. Внезапно он замолчал и уставился на
Пантелея, как будто только сейчас его увидел.
– Простите, только сейчас до меня дошло – вы Пантелей?
Простите, но мне третьего дня в Париже называли наше имя. Просили передать
привет.
– Кто? – спросил переводчик, не дожидаясь реакции
Пантелея. – Кто просил передать привет Пантелею?
– Какой-то кюре, это было в «Куполь», я не помню его
имени… какой-то кюре… простите, вы знаете в Париже какого-нибудь кюре?
– Ты знаешь, Пант, какого-нибудь кюре? – спросил
переводчик как бы между прочим.
«Сволочь пьяная, идиот, – подумал Пантелей о
французе. – Нашел при ком передавать приветы из Парижа, да еще от
какого-то кюре».
Хал Сич смотрел на Фенго, вылупившись в остекленелом ужасе,
Андр Укич – с неопределенной многосмысленной улыбочкой, переводчик – вполне
откровенно, профессионально, а француз, мудак, протирал запотевшие очки.
– Конечно, знаю, и не одного, – сказал Пантелей
переводчику. – У меня вообще прочные связи с Ватиканом. Так и передай,
киса, кому следует.
Однажды в Риме
в невыносимо душную сентябрьскую ночь, на маленькой площади
возле фонтана Треви… ты помнишь этот фонтан, старик?
– Ну, конечно. В нем купались Анита Экберг и Марчелло
Мастрояни в фильме «Сладкая жизнь». Мне ли не помнить, старик! Мне ли не
помнить Аниту!
