Я сделал какое-то суетливое полуобморочное движение, как
вдруг увидел в нескольких метрах от себя, в толпе, длинные светлые, грубо
обрезанные внизу космы, падавшие на вздернутые груди, и маленькие глаза,
смотревшие на меня с необычным для наших девочек выражением, и полуоткрытый
рот… это была она – Колдунья, Марина Влади, и я вдруг напружинился от отваги и
неожиданно для себя заиграл.
О, Марина Влади, девушка Пятьдесят Шестого года, девушка,
вызывающая отвагу! О, Марина, Марина, Марина, стоя плывущая в лодке по
скандинавскому озеру под закатным небом! О, Марина, первая птичка Запада,
залетевшая по запаху на оттепель в наш угол! Стоит тебе только сделать знак,
чувиха, и я мигом стану парнем, способным на храбрые поступки, подберу сопли и
отправлюсь на край света для встречи с тобой. О, Марина = очарование, юность,
лес, голоса в темных коридорах, гулкий быстрый бег вдоль колоннады и затаенное
ожидание с лунной нечистью на груди.
Я заиграл, и тут же вступил Костя, а за ним и весь состав, а
она подпрыгнула от восторга и захлопала в ладоши – все тогда обожали
«Сентиментл»
А у нас в России джаза нету-у-у,
И чуваки киряют квас… –
завопила в углу подвыпившая компания хозяев бала – горняков.
Теперь было ясно – скандала не миновать.
Тогда еще запрещалось молодежи танцевать буржуазные танцы, а
разрешались только народные, красивые, «изячные», патриотические экосезы,
менуэты, па-де-патенеры, вальсы-гавоты. В чью вонючую голову пришла идея этих
танцев, сказать трудно. Ведь не Сталин же сам придумал? А может быть, и он сам.
Наверное, сам Сталин позаботился, сучий потрох.
В последнее время, увы, гнилые ветры оттепели малость повредили
ледяной паркет комсомольских балов, и в разводья вылез буржуазный тип с
саксофоном, то есть прыщавый Самсик, стриженный под каторжника, в нелепо
обуженных штанах с замусоленным рублем в кармане, двадцатилетний полу-Пьеро,
полухулиган, красивый Самсик собственной персоной.
Дух непослушания, идея свободы мокрой курицей пролетела от
стены к стене, и все затанцевали, и закачались люстры, и плюшевые гардины
криво, словно старушечьи юбки, сползли с окон – в зал перли безбилетники.
Мы тогда еще почти не знали бибопа, только-только еще
услышали про Паркера и Гиллеспи, мы еще почти не импровизировали, но зато
свинговали за милую душу.
Вдруг я увидел, что моя Марина Влади танцует с одним фраером
в длинном клетчатом пиджаке, и вспомнил, что у фраера этого есть машина
«Победа», и прямо задрожал от ревности и обиды, а сакс мой вдруг взвыл так
горько, так безнадежно, что многие в зале даже вздрогнули. Это был первый
случай свободного и дикого воя моего сакса. Костя Рогов мне потом сказал, что у
него от этого звука все внутри рухнуло, все органы скатились в пропасть, один
лишь наполнился кровью и замаячил, и Костя тогда понял, что рождается новый
джаз, а может быть, даже и не джаз, а какой-то могучий дух гудит через океаны в
мою дудку.
Песня петроградского сакса образца осени пятьдесят шестого
Я нищий,
нищий,
нищий,
И пусть теперь все знают – я небогат!
Я нищий,
нищий,
нищий,
И пусть теперь все знают – у меня нет прав!
Пусть знают все, что зачат я в санблоке, на тряпках
Двумя врагами народа, троцкистом и бухаринкой, в постыдном
акте,
И как я этого до сей поры стыжусь!
Пусть знают все, что с детства я приучался обманывать все
общество,
Лепясь плющом, и плесенью, и ржавчиной
К яслям, детсаду, школе, а позднее к комсомолу
Без всяких прав!
Я нищий,
нищий,
нищий,
И пусть теперь все знают, что
Я девственник в обтруханных трусах!
Я девственник, я трус с огрызком жалким, но.
О Боже Праведный, я не гермафродит!
Мужчина я! Я сын земли великой!
Я куплен Самсиком на бешеной барыге у пьяного слепца
За тыщу дубов, которые собрал он донорством и мелким
воровством.
Но, Боже Праведный, мне двадцать лет, а скоро будет сорок!
Я тоже донор, и кровь моя по медицинским трубкам
Вливается в опавшие сосуды моей земли!
И пусть все знают – я скорее лопну, чем замолчу!
Я буду выть, покуда не отдам моей искристой крови,
Хотя я нищий,
нищий,
нищий…
Я сам тогда перепугался, сил нет, и вдруг заметил, когда
последние пузыри воздуха с хрипом вылетали из сакса, что в зале никто не
танцует, а все смотрят на меня: и Марина Влади, и ее клетчатый фраер, и все
пьянчуги-горняки, и все молчат, а из глубины, расширяясь и устрашающе заполняя
вакуум, прокатилось гусеницей:
– Прекратить провокацию!
Тогда в глазах у меня вспыхнули солнечные полосы и квадраты,
прозрачный сталактит и черное пятно воспоминаний, я покачнулся, но Костя Рогов
поддержал меня объятием и выплюнул в зал одно за другим наши полупонятные
слова:
– Целуй меня в верзоху! Ваш паханок на коду похилял, а
мы теперь будем лабать джаз! Мы сейчас слабаем минорный джиттербаг, а Самсик,
наш гений, пусть играет, что хочет. А на тебя мы сурляли, чугун с ушами!
И мы тогда играли. Да разве только в джазе было дело? Мы
хотели жить общей жизнью со всем миром, с тем самым «свободолюбивым
человечеством», в рядах которого еще недавно сражались наши старшие братья.
Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп пахана, – и
партийцам, и народным артистам, и гэбэшникам, и знатным шахтерам, всем, кроме
нетопырей в темных углах. И мы тогда играли.
Рассказ о юности С. А.Саблера, записанный московским писателем П.А.Пантелеем по телефону
В тот вечер Самсик, аденоидный гений с просроченной
пропиской, попал под арест в штаб боевой комсомольской дружины. При обыске было
обнаружено вот что: расческа, забитая перхотью, польский журнал «Попросту» с
рассказом Марека Хласко, два сырых пельменя, завернутые в носовой платок,
пожелтевшая от времени пачка презервативов, донорская книжка и письмо из Парижа
от Марины Влади.
В жуткой тишине комсомольского штаба письмо было зачитано
вслух.
Месье Самсону Саблеру
через мадам Резник Фриду Ицхоковну.
проспект Щорса 14 Ленинград
