«Блейзер» был выше Пантелея на полголовы и шире на пол
плеча. Да какого же хера они ко мне вяжутся, подумал Пантелей, дети медных
отцов и свояки посланников? Что у меня общего с этими хозяевами жизни, с их
красными книжечками, «Мерседесами», пистонами? Со всеми их Парижами? У меня
свой есть Париж, тот самый… every moment… у меня все свое, тем более сейчас,
когда я и водку перестал с ними пить.
– Дяди, – сказала добрая старуха своей
девочке. – Видишь, Ваня, две дяди.
Девочка оказалась мальчиком Ванюшей.
– Слушай, что бы ты сделал, если бы вдруг разразилась
какая-нибудь дьявольская катастрофа? – спросил Пантелей «блейзера». –
Вот прямо здесь, в этом переулке, мгновенно? Какое-нибудь наводнение, газовый
обстрел, безумный погром?
Он невероятно удивился своему вопросу, а «блейзер» ничуть.
Немного помычав в задумчивости, он ответил:
– Схватил бы этого Ванюшку и попытался бы выбраться. А
ты?
– Я тоже. Мальчонку под мышку и тягу, – волнуясь,
сказал Пантелей.
– Чего же еще? – пробормотал «блейзер».
– Конечно, – сказал Пантелей. – Бабку ведь не
утащишь, если газ летит по переулку.
– Бабку не утащишь, – согласился «блейзер». –
Газ распространяется очень быстро. Даже пытаться нечего – бабку не утащишь.
– Вот именно, – кивнул Пантелей. – Надо
успеть утащить кого можно. Дитенка вот этого.
«Блейзер» вдруг вынул из кармана и надел на плешь клетчатый
разноцветный кепи. Получилось очень красиво и мило.
– А куда мы идем? – спросил Пантелей.
– В кабак, конечно! Надо развить идею!
– Он русский, этот твой кореш Фон Штейнбок?
– Из русских жидов, – просто ответил
«блейзер». – Но вот такой парень!
«Это, должно быть, из тех самарских белых фон
Штейнбоков», – подумал Пантелей.
Два фон Штейнбока на веранде
вообразите, поздней весной 1917-го двое в жилетах и с
тяжелыми газетами на палках, словно в швейцарском кафе. Целлюлойдовые
воротнички, английские рубашки в мелкую полоску, шелковые черные спины,
схваченные у талии резиночкой, поджарые зады, пышные усы и дымчатые бакенбарды,
нежно-розовые плеши и выпуклые под пенсне, простые и прозрачные еврейские
глаза.
Забыты тинктуры, дисперсии, всякие там аквы дистилляты и
унгвентумы-квантум-сатис. Забыты мамзели, маркизеты и корневильские колокола.
– Послушай, Яша, наши дети больше не будут горбатыми!
Европейский путь! Демократическая республика! Равенство наций!
– Эх, Натан, надо ехать!
– Послушай, Яша, мои дочери и твои сыновья больше не
будут жертвами этой дикой азиатской ксенофобии!
– Эх, Натан, я не знаю, что такое ксенофобия, но ехать
надо!
– Послушай, Яша, неужели ты русофоб?
– Эх, Натан, я коммерсант. Пока не поздно, надо ехать.
– Яша, я люблю эту страну! Нынешняя весна принесла мне
русское сознание. Впервые я понял, что я не «жид пархатый», а гражданин
Республики Россия! Гордость за свою страну переполняет меня! Посмотришь,
несмотря на вылазки инсургентов, мы придем к свободным выборам, и Учредительное
собрание скажет свое веское слово!
– Эх, Натан, ты дурак!
– А ты, Яша, неразвитый человек, торгаш, местечковый
поц с ограниченным кругозором!
Споры переходили в угрожающие наскоки с полосканием газетами
близ гордых носов ашкенази, позднее даже в подобие потасовок среди клумб, среди
анютиных глазок, левкоев и желтофиолей. Долгое демократическое лето
приближалось к расцвету мальв, к пыльному угасанию.
Лето угасало среди нарастающей ярости пробудившегося народа.
На веранде иногда появлялись тоненькие прапорщики в белых перчатках, Яшины
сыновья Соля и Ноня.
– Вот тебе доказательство, мохнатый поц! Евреи –
офицеры русской армии! Такое ты видел? Мальчики, скажите что-нибудь своему
темному папе!
Прапорщики, снисходительно улыбаясь, цитировали старикам
речи своего молодого премьера.
– Мушигинер! Вы все мушигинер! Гои засрали вам уши!
Надо ехать, мушигинер, ехать, ехать!
– Да как ехать и куда?
– Ах, вот это уже другой вопрос!
Мы спустимся пароходами до Баку, а оттуда уедем в Америку.
Слушайте, слушайте вашего глупого отца, бедные дети! Да оставь ты их в покое, у
них в головах одни только женские жопы! Значит, мы спустимся пароходами? Да,
пароходами! До Баку? До Баку! И оттуда в Америку? Да, в Америку! Баку – большой
морской порт, оттуда ходят пароходы в Америку! Ребята, вы слышите этого
пархатого имбецила? Ваш отец настоящий мохнатый поц!
– В чем дело, сволочи? Почему вы смеетесь, сволочи?
– В самом деле, па? Какой нонсенс! Каспийское море –
озеро!
– Добрый Гот! Каких сволочей я народил!
– Па, Революция дала нам золотые погоны не для того,
чтобы драпать!
Споры все продолжались, гудели над Волгой, а погода все
ухудшалась, ярость народа все накалялась, и небо над республикой стало похоже
на занавес трагикомического балаганчика – вот-вот откроется.
– Мои девочки уже совсем не чувствуют себя еврейками!
– Ехать надо, ехать! Поездом во Владивосток, к Великому
или Тихому океану!
– Еще одна такая весна, господа, и я откажусь от
дворянской приставки!
– Через пролив Лаперуза и дальше, в санитарный город
Франциско!
Семья уже упаковывала приставку «фон», обкладывала ее ватой
для пересылки в готические теснины Европы, где она и зародилась в средние века,
подобно гомункулюсу, из ничего, из сплошной еврейской сырости, из подкупа и
хитрого обмана.
Какая социальная несправедливость существовала в далекие
времена! Одни евреи получали имя Арш (Жопа), другие Раппопорт (Тряпичник), а
наши предки, самые наглые и разбойные, отсыпали переписчикам серебра на
приставку «фон», да и серебром одним, наверное, дело не обошлось – опоили переписчиков
сливовым самогоном, а может быть, и запугали.
Пускай теперь презренная приставка отправится в затхлый
вюртембергский уголок Европы, за линию фронта, к Гогенцоллернам, а граждане
Штейнбоки вместе со всеми свободными народами будут рукоплескать Учредительному
собранию!
