– Свинья, отдавай ключи! Забирай все свои пистоны, тоже
мне счастье! Они тоже идут шесть к одному, так и знай, а мой миленький Адольф
все еще меня обожает и примет меня в любой день, а грязную свою узбечку из
посольства сразу прогонит! Погоди, погоди, я все расскажу Адольфу, а он кому
следует в министри оф калчур!
Интеллигентный творческий «блейзер» взревел тут в ответ
бычьим рыком:
– Держи шершавого, мандавошка! Адольф мне лажи не
сделает!
– Это варум же, варум?! – взвизгнула европеянка.
– Свои люди! – загоготал он.
Терпеть все это не было уже сил
Я медленно шел по мокрой ночной мостовой. Через улицу, по
которой одна за другой проносились машины, я видел сплошную линию желтых домов,
чьи фасады ярко были освещены аргоновыми фонарями. Не было ни души в этих
домах, ни возле них, удушающее бездушие охватило меня перед этими домами, и
лишь подобие души я увидел под аркой проходного двора, где блестела, удаляясь,
цепь холодных луж
и где в глубине сквозил переулок, в конце которого смутно
различалось дерево, черное дерево, как пучок бронхов, как слабое подобие души.
Прислониться к дереву щекой. Постоять несколько ми-нут в тишине.
Сохранить хотя бы остатки человеческого достоинства. Бронхиальное дерево,
Артериальный пучок. Сердце России.
Там, в сердце России, с крыльца сельпо, если бы я был
русским писателем, передо мной открылась бы чистая долина, пересеченная тихой
рекой, задумчивые бронхиальные деревья осокорей, длинные шеи извечных
колодезных журавлей, и я почувствовал бы, будь я русским врачом, мерный пульс и
спокойное дыхание родины, и передо мной открылось бы пространство чистоты, не
тронутое порчей.
Геннадий Аполлинариевич Малькольмов
пересекал ночную улицу. Одна из машин вопросительно
притормозила, другая с безразличной наглостью чиркнула по пяткам. Малькольмов
вошел в сырой, теплый и темный проходной двор, откуда был виден переулок,
уходящий к прудам и к высоким, очень хорошим или, как говорят в Москве,
цэковским домам.
По переулку к прудам неслись два оголтелых автомобиля, и
навстречу полз третий, осторожный. Еще один автомобиль, еле слышно журча,
выполз из подворотни. Штук семь или восемь автомобилей спали возле огромного
мрачного Дома звукового архива.
Дом звукового архива и ночью, и днем хранит угрожающее
молчание и внушает прохожим мимолетный страх. Никто толком не мог бы и ответить
– откуда взялся этот стpax. Вроде бы ничего особенного – Дом звукового архива.
Обычнейший мрачный билдинг, каких в Москве сотни. Ну, конечно, хранятся здесь в
скучноватой пыльноватой тиши государственные тайны, разные звуки, выстрелы,
любовные стоны, праздничные марши. Ну и что ж тут особенного? Нет, почему-то
вот берет мимолетная оторопь, когда проходишь мимо. Может быть, раньше здесь
что-то недоброе было – Берия ли гулял, внебрачный ли сын туруханского пленника
коптил небо под охраной гвардейской роты? Толком никто ничего не знает.
Малькольмов, стоя перед враждебным строением, сильно боролся
со страхом и поборол его. Гордясь своими морально-волевыми, Малькольмов еще
дважды поборол страх и прошел мимо враждебного строения уже с полным
равнодушием. Посрамленный Дом звукового архива, надвинув на лоб полоску черного
мрамора, мрачно смотрел ему вслед средневековыми окнами поздних тридцатых.
Еще одна машина выскочила из-за угла. Ее развернуло в луже,
шмякнуло о гранитный выступ архива, и она уехала к Садовому кольцу, пьяно
вихляясь. Наступила тишина.
– Господи! – прошептал Малькольмов. – Боже мой!
Перед ним в луже лежало, раскинув руки, большое мужское
тело. Блестели под луной медные пуговицы пиджака. Он подошел поближе и увидел
густые пучки набрюшных волос, выбившиеся из-под безобразно разодранной, просто
распаханной рубашки.
Малькольмов с облегчением подумал, что это, конечно, человек
не его круга. Люди его круга не лежат в этот час бесчувственно в лужах, а в
тиши своих маленьких квартир слушают Мессу си минор Баха, кропотливо и смиренно
трудятся над чем-то непреходящим, над чем-то нетленным, быть может, над
важнейшей для человечества проблемой Лимфы-Д, тихо покуривают и попивают
крепкий чаек, тихо мечтают о спасении в сердце России. Да, это явно человек не
его круга.
– А все-таки я и ее бы поволок, – громко сказал
человек из лужи.
– Кого? – спросил Малькольмов.
– Да старушенцию же, – с досадой проговорил тот,
как бы напоминая Малькольмову недавно прерванный разговор. – Неужели ты не
помнишь эту легкую задачу? Ты сам мне ее задал. – Он положил ладони под
затылок, словно лежал не в луже, а на диване. – Если бы газ летел по
переулку и надо было бы кого-нибудь спасать, мальчонку или ту старую ветошь, то
есть надо было бы делать выбор, я бы обоих поволок – и мальчонку, и ветошь эту
никчемную. Понимаешь? Таков мой выбор. Нельзя оставлять старуху на явную
гибель, даже если из-за нее и всем будет крышка. Таково решение, понимаешь?
Он сел и, зачерпнув из лужи воды, потер себе лицо.
– Я, видно, ошибся, – прохрипел он, – вы,
видно, не Пантелей. Вы кто-то другой. Кто вы, ночной прохожий?
– Я смиренный русский врач, – поклонился
Малькольмов.
– А я смиренный житель лужи. Интересно, может ли
русский врач сделать человеку укол от всей его беды?
– Не всякий русский врач, но вы как раз напали на
такого.
…Пока они шли к секретной поликлинике УПВДОСИВАДО и ЧИС,
житель лужи горестно рассказывал Малькольмову о своей жизни:
– Я несостоявшийся сын довольно подлых родителей.
Сегодняшний вечер обернулся для меня неожиданной катастрофой. Мои лучшие вещи
порваны, испачканы, посрамлены. С моими родителями такого не случалось никогда.
Такое случалось с моими дедами и бабушками, но с родителями никогда. Давайте
помолимся?
Перед ними в глубине палисадника светился чистый
православный крест. Там была маленькая, недавно реставрированная церковь, в которой
уютно размещались две организации: Музей глиняных игрушек и Общество слепых.
Организации, как видно, жили мирно, ладили друг с другом, и церковь от этого
согласия, конечно, выигрывала – сияла чистыми белыми боками, зелеными
разводами, золотыми звездочками на маленьких синих куполах. К тому же она
охранялась государством как памятник русского зодчества, и это тоже помогало ей
прилично жить свою трехсотлетнюю жизнь.
Малькольмов и его спутник, ночной страдалец, встали нна
колени и помолились.
– Вы как-то странно креститесь, – сказал
страдалец. – Креститесь как-то дико, чепухово.
