Впрочем, благородный сын и наследник Жоффруа Плантагенета и сам был виноват. В течение десяти лет он тиранил сыновей, не считаясь ни с их чувствами, ни с самолюбием. Когда же то один, то другой сын, то все разом восставали против него, воюя, пока хватало сил и гонора, а потом прося прощения, Генрих охотно прощал. Он мнил себя великодушным, а на самом деле просто не понимал, что нельзя быть и тираном, и добряком одновременно. Он не умел справляться с нежданно возникшими перед государством трудностями, опасался непокорных, властолюбивых сыновей. Сперва провоцируя бунт, а потом прощая, он будто косвенно намекал своим отпрыскам, что бунтовать можно.
Из всей этой истории Ричард вынес твердое убеждение: никому и ничего нельзя прощать.
Так что нынче он жалел лишь о том, что, когда братец впервые оказал ему сопротивление, он не пресек его в зародыше. И опасался Иоанна в первую очередь потому, что слабо себе представлял, чего ожидать от этого тихони.
Слухи о поведении принца доходили до него и раньше — правда, сперва Иоанн не рисковал распоряжаться Лоншаном, наместником, — и Львиное Сердце потихоньку подумывал «слетать» в Англию, оставив кого-нибудь за себя. Мыслью он поделился всего с парой своих приближенных, те — еще с парой, и через несколько дней до Плантагенета добралось известие, что знать уже выбрала себе предводителя на случай, если король решит привести свой смутный замысел в исполнение. И этим предводителем был объявлен Конрад де Монферра.
Ричард внутренне взбесился, увидев в намерении соратников выбрать вице-короля лишь попытку обрести самостоятельность, которую он собирался пресекать. Но свою ярость, как ни странно, не показал, отнесся к новости почти равнодушно, и в этом хорошо знающие Ричарда люди позже нашли лишнее подтверждение слуху, будто именно он приказал убить короля Иерусалимского. Известие о смерти Конрада де Монферра добралось до Акры через пару дней после собрания знати. Тогда о наделении Конрада особыми правами еще даже не было объявлено.
— Вам следовало бы решительно объявить о своем отношении к этому убийству, — осторожно сказал Монтгомери своему суверену.
— Тебя ничему не научила судьба предшественника? — лениво спросил Ричард, припомнив между прочим, что когда-то казнил прежнего главу дворцовой стражи. — Не тебе указывать, что мне следует делать, а что нет.
— Кто же скажет вам правду, раз уж под рукой нет Герефорда…
Король метнул на Эдмера предостерегающий взгляд, и тот не решился продолжать. Лишь осторожно добавил:
— Ваше отношение к этому убийству…
— Я очень рад этому убийству и не вижу причин скрывать это. Де Монферра правильно сделал, что умер. Плакать по нему никто не будет. — Ричард слегка усмехнулся. — Даже его жена.
— Но обвинять в его смерти будут вас, государь.
— Пусть обвиняют, — нетерпеливо отмахнулся он и отослал Эдмера. — Доказательств ни у кого нет.
Король Английский действительно был очень рад. Его беспокоило растущее влияние Конрада, а наглая и беспринципная ловкость последнего вызывала у Плантагенета смутную зависть. И Ричарда совершенно не волновало, обвинят его в убийстве Конрада или нет. Кто и как сможет потребовать от него ответа?
— Всем известно, что де Монферра убили исмаелиты, ассасины-убийцы, рабы Старца Горы. Кто может подозревать меня в том, что их отправил я? Разве они подчиняются моим приказам? — холодно возразил король на чей-то осторожный намек. — О чем же говорить?
Он считал, что привел весьма веский довод. Поэтому беззастенчиво воспользовался своевременной смертью Конрада, чтобы посадить на трон иерусалимского королевства своего родича и вассала. И теперь знал, что Генрих Шампанский будет ему верен, довольствуясь тем куском, который ему предназначен, и исполняя указания Англичанина.
Но, даже имея в Тире своего человека, королю Английскому не хотелось оставлять Сирию, не завоевав ее окончательно.
Войско встало лагерем все у той же Бэйтнубы — а по-гречески Бетанополиса, — откуда до Иерусалима было рукой подать. Уже второй раз Ричард смотрел с вершины Модинской возвышенности на Святой Город, который никак не давался ему в руки. Иногда от досады королю хотелось зареветь, словно раненому кабану, но он лишь скрипел зубами. Сарацины, чувствуя за спиной последний и самый лакомый для франков город, дрались как сумасшедшие. Но самое главное — за зиму Саладин снова набрал армию, может, не слишком многочисленную, но со свежими силами. Теперь под началом у султана было приблизительно столько же солдат, сколько у франков год назад.
Тогда французы и англичане потеснили и почти разбили сарацин. Но это было год назад. Теперь у Ричарда не было тех сил, что раньше.
Иерусалим окружали скалы с узкими проходами между ними. За год сарацины возвели среди естественных укреплений искусственные, и стало ясно — с налету город не взять. Теперь Святой Город имел несколько кругов обороны, не хуже, чем самый неприступный европейский замок, а отсутствие воды — то есть рвов — вполне возмещали лишние стены и валы. Да и небольшое количество родников и колодцев играло немалую роль — попробуй драться, если в горле ежом засела жестокая жажда.
На совете, который Ричард собрал в угоду традициям, вовсе не ожидая, что кто-нибудь сможет предложить ему что-то ценное, знать раскололась на два лагеря. Половина носителей громких титулов настаивала на дальнейшей войне в Сирии, требовала немедленного захвата Иерусалима, чего бы это ни стоило. Вторая половина твердила, что Святой Город не взять, что укрепления неприступны, воды слишком мало, солдаты устали — словом, пусть Саладин подавится Иерусалимом, побережья пока вполне достаточно для того, чтобы получать значительные доходы, и вообще, не пора ли наведаться на родину?
Легко догадаться, что настаивавшие на возвращении были французами, всерьез озабоченными судьбой своих имений и замков.
Словно очнувшись ото сна, король Английский с недоумением оглядел присутствующих, будто видел их впервые. А они совсем забыли о своем короле — их спор уже перешел в скандал. Каждый поминал соседу все его грехи, в том числе и не имеющие отношения к войне. Косточки, кажется, перемывались уже и отсутствующим родственникам — и все это на повышенных тонах.
— Молчать! — рявкнул Ричард, стукнув кулаком по подлокотнику кресла. Подлокотник треснул.
В шатре мгновенно воцарилась тишина. Голос у государя Английского был такой зычный, что мог, наверное, перекрыть даже трубы Иерихона. А уж вопли ссорящейся знати — свободно.
Король оглядел графов и герцогов хмурым взглядом и бросил:
— Еще три дня. — Он незаметно поморщился. — Если за три дня город не будет взят, мы снимаем осаду и возвращаемся в Акру. Где и сядем на корабли.
— Но как же так! — Гийом де Дрэ, который все еще мечтал о богатых владениях, пусть даже и в Сирии, побагровел.
— Через три дня мы снимаем осаду — я сказал.
— Если государю Английскому угодно уйти, пусть так и будет. — Сеньор де Дрэ набрался смелости так говорить с Плантагенетом лишь потому, что не был его вассалом. Ну и еще потому, что мечта, которая вот-вот должна была осуществиться, опять ускользала от него. — Но мы, истинные христиане и добрые рыцари, останемся отстаивать Гроб Господень.
