– Куда это ты собрался, милок? – ехидно спросил меня Агусий, отвлекаясь от беседы с коллегой Левоном. – Или девки тебе не любы? И где же это видано, чтобы лирник да от девок шарахался? Ежели лирник женщин сторонится, то, стало быть, он и не лирник вовсе, а так, балало мочальное, и место ему в предбаннике на гвоздике между шайкой и березовым веником.
– А ребятам помочь? – безнадежно спросил я. – Вдруг они без меня не справятся?
– Справятся, еще как справятся, – успокоил меня всебогун, похожий в этот момент на старика Вынько-Засунько как две одноразовые вилки в «Макдоналдсе». Вот ведь заноза!
А богун Левон вообще ничего не сказал, только смотрел на меня и многозначительно ухмылялся. Прямо-таки не служители культа, а швейцары в дешевой гостинице – эти богуны. Как будто они от таких ситуаций не только удовольствие получают, но еще и какой-то процент. Хотя, по правде говоря, какие уж тут проценты!
– Так где мне ночевать-то? – уже совсем растерянно спросил я. – На печке, что ли?
– На печке я сам лягу, на лавке Левон, если вообще спать в эту ночь станем. А уж вы, милые, втроем ступайте в сарайчик, не мешайте нам потолковать по-стариковски. Тебе ведь не впервой в сарайчике ночевать, так, Авдей?
Честное слово, вылитый Вынько-Засунко. Разве что шампанского не требует. Только вот лицо какое-то невеселое, да и по правде говоря, с чего веселиться-то? Что было – прошло, что будет – непонятно, а что есть – не смешно.
– А ребята придут, им куда деваться? – не сдавался я. – Да и не время нынче с девицами в сарайчиках тешится, грех один, а грех – он того и гляди к тебе же острым лезвием и вернется.
– Ребята работать пошли. – Всебогун махнул рукой в сторону Божьего Камня. – Полагаю, они и до утра не управятся, так что никто тебе, милок, не помешает, и не надейся. И насчет грехов не беспокойся, любой грех приплодом искупается.
Этого только не хватало! От меня, оказывается, еще и какого-то приплода ждут! Конечно, я вовсе не боялся женщин, и то, что их две, меня тоже не очень-то смущало. Всякое в моей безалаберной жизни бывало, да только все прошлые мои дамы были попроще, да и настрой у меня был соответствующий. Не такой, как сейчас. Вообще было у меня такое правило, к боевым подругам относиться по возможности целомудренно, и когда я это правило нарушал – а это иногда случалось, – последствия были, мягко говоря, безрадостные. То есть подруги начинали претендовать на особое место в моей жизни, а убедившись в том, что это место им не светит, становились убежденными моими врагинями. Нет существа несправедливее и злопамятней, чем женщина, не получившая того статуса, за который она, по ее мнению, заплатила сполна. «Я ему, ироду, лучшие свои годочки отдала», – это из той же оперы. А Люта с Гизелой, как ни крути, а были именно боевыми подругами, соратницами, хотя и чертовски привлекательными. Каждая по-своему. Хотя, с другой стороны, было в этой ночи нечто сакральное, языческое. Последняя ночь этого мира, а что – звучит! Кроме того, здесь процветало многобожие, хотя Агусий и рассказывал нам про единого Истинного Бога, рассыпанного на множество мелких божков, но, по-моему, это как раз и есть настоящее многобожие.
– Что, бард, испугался? – прервав мои теологические размышления, с вызовом спросила Люта. Или Гизела? – Облажаться боишься? Это тебе не гитару по ночам тискать!
– Да он, кроме гитары своей, давно никого уже не видит, извращенец несчастный! – подхватила Гизела. Или Люта? – Поди и забыл, что женщину со стенки не снимешь, коли взгрустнется, да и потом обратно не повесишь. Пора, давно пора лечить миленка от этой деревянной болезни, а то он того и гляди сам в какого-нибудь Буратино перекинется. Эх, подружка, пришло наше времечко! Ты, милочка, с какой половины начнешь, с верхней или нижней? Если тебе все равно, то я – с нижней. Вот уж этой ночкой оттянемся по полной! Другой-то ведь и не будет.
Давно ли они стали подруженьками, вампирши сексуальные, половые беспредельщицы, нимфоманки, одним словом? Тоже мне соратницы! И что на них нашло, весна, что ли? А ведь и в самом деле весна!
– Мы, барды, существа по природе своей стыдливые, – вслух сказал я. – Сексуально закомплексованные и вообще, сугубо нравственные, я бы сказал, целомудренные. И с буратинами у нас только и общего, что не любим, когда нас пилят. Нам, бардам, ночью спать полагается, у нас утром работы полным-полно, нам силушку копить надо, а вот после работы мы завсегда готовы хорошую компанию поддержать. В меру, так сказать, остатка сил и средств…
– У всех работы полно, целомудренный ты наш! Смотри-ка, он нас по остаточному принципу любить хочет! – оборвала меня обочница, а вторая невежливо подтолкнула к выходу из дома. – Вот и порепетируем немного, от лишних комплексов избавимся, а заодно проверим, сработаемся ли?
– Погодите, я хоть спальник возьму, – взмолился я. – Холодно же на улице, апрель на дворе, заморозки, так и остеохондроз получить недолго.
– Ишь какой хитрый, в спальнике от нас спрятаться решил, – укоризненно сообщила Гизела Люте. Или Люта Гизеле. – А того не понимает, что спать без мужчины и одной-то настоящей женщине весьма и весьма прискорбно, тем более что весна на дворе. А уж про двух и говорить нечего. Сам же охмурил невинных доверчивых девушек, оборвал, как говорится, нежные лепесточки, а теперь вот пренебрегает. Не помнишь? Все вы так говорите! Эгоист! И к тому же совсем не джентльмен!
Я оглянулся на Левона с Агусием, но те, казалось, даже и не заметили насилия над моей творческой личностью, разговаривали себе о чем-то богунском или всебогунском, и все прочее их, похоже, совершенно не касалось.
И меня решительно выпихнули во двор. Без спальника и без гитары, между прочим. Мне почему-то казалось, что присутствие гитары как-то сгладит ситуацию. Напрасно казалось. В общем, я был обречен на добровольное растерзание при полном попустительстве со стороны Агусия с Левоном, я бы даже сказал, с их молчаливого одобрения, словно так и должно было быть.
Сопротивляться было глупо, поэтому в сарайчик я вошел уже самостоятельно, внутренне смирившись с тем, что завтра мне будет чертовски стыдно перед Костей и даже перед старшим сержантом Голядкиным. И перед Гонзой, хотя он, по-моему, в такой вот ситуации совершенно не растерялся бы, хотя кто его знает… Наверное, поэтому мне и будет перед ним неловко. И вообще мужики там вкалывают, а я с бабами кувыркаюсь, надо же! Бред какой-то!
Следом за мной в дверь неслышно скользнули Люта с Гизелой, скрипнула и ударила о косяк дверь, косо, словно гильотина, отсекая звездное небо, и мы остались в темноте.
В сарайчике безгрешно пахло прошлогодним сеном. К этому чистому запаху примешивалась мощная кисло-развратная капустная струя, слегка прореженная ядреным яблочным духом. Навалилась темнота, я больно ушиб ногу обо что-то тяжелое и громоздкое, деревянное на ощупь, потом глаза немного приспособились к сумраку, и ориентироваться стало легче. Темнота, как всегда, не была абсолютной, слабый ночной свет проникал в какие-то щели и щелочки тонкими плоскими полосками, нарезая помещение ломтиками, словно яблоко для пирога. Утоптанный земляной пол слегка пружинил под ногами, как будто был сделан из тугой резины. Та штука, о которую я стукнулся, оказалась здоровенной кадушкой. Я, морщась, брезгливо отвернулся, обогнул кадку и осторожно, на цыпочках, пробрался к дальней стенке. Половину места занимала невысокая, в полроста, поленница, сложенная из мелких, сухих на ощупь, покрытых гладкой корой кругляшей, рядом была навалена растрепанная копешка сена. Я как мог принялся устраивать ложе, опустившись на колени и сгребая ладонями сено в груду. Серой мошкарой взвилась пыль, в носу сразу засвербило, захотелось чихнуть, и я чихнул.
