Она снова подождала ответа, но я молчал.
– Не так давно – осенью – милиционер в эту квартиру зашел и оттуда уже не вышел… Что с ним сталось, можешь ты мне рассказать?
Я взвыл:
– Нет! И оставь меня в покое! Неужели ты не поняла еще, что я не желаю иметь с тобой никаких дел! И разговаривать с тобой не желаю!
– Хам, – отозвалась она невозмутимо. – Как был хамом, так и остался. Только раньше ты был красивый хам, а теперь облезлый. Постыдился бы в таком виде появляться в обществе, нудист несчастный!..
Это меня доконало. Как ни сдерживал я свои низменные побуждения, убеждая себя, что драться с женщиной, пусть даже и кошачьей породы, гнусно и недостойно, после ее слов тормоза мои отказали, я размахнулся, чтобы хорошенько наподдать ей, но ее реакция была куда лучше моей. Она в мгновение ока отскочила на порядочное расстояние и оттуда продолжала дразниться всякими умными словами, как то: «мазохист», «нудист», «импотент» и даже «эксгибиционист».
Я прошествовал мимо нее с гордым видом, стараясь не показать, что ее слова доходят до моего слуха.
Радостное и светлое чувство, посетившее меня при пробуждении, было безнадежно испорчено. Знаете, бывают такие неудачные дни, когда все твои начинания, все твои – самые добрые – побуждения оказываются испаскужены, изгажены, причем чаще всего – тобой же, твоим нежеланием вовремя подумать, вовремя принять какие-то меры предосторожности, вовремя оглянуться или промолчать, наконец!..
В довершение этих неприятностей мне долго не открывали дверь, а когда наконец открыли, я был удивлен и еще больше раздосадован. Жаб, ругательски ругая меня, Домовушку, Ладу и всю эту нехорошую жизнь, сполз с подоконника, подтащил к двери скамеечку (потому что с пола ему было не дотянуться до замков) и отпер мне.
– А где Домовушка? – спросил я.
– Где-где – сидит под потолком тараканом!.. – сказал Жаб раздраженно. И хрипло прошептал: – Очень он на тебя обиделся, Кот. Пока ты с устатку дрых, он глаз не сомкнул, этот самый кожух тебе вязал и все приговаривал, как тебе тепло будет, и как ты порадуешься, и как согреешься… А ты отказался… То есть я тебя понимаю, в эдаком выйти на двор – лучше повеситься, но все ж таки…
Мне стало совсем паршиво.
– Домовушка! – позвал я.
Он не отзывался. Я внимательно оглядел потолок. Домовушка, принимая свою вторую (вернее, основную) форму, становился очень большим тараканом, и обычно, в какую бы щель он ни залез, усы его торчали наружу, выдавая его местопребывание. Но сейчас усов я не заметил. Может быть, оттого, что на глаза мне навернулись слезы раскаяния.
– Домовушечка! – взревел я. – Прости меня, подлеца! Я больше не буду!..
…Честно говоря, так, как я рыдал в этот день, я не рыдал со счастливых младенческих лет, когда меня обижал и ломал мои игрушки соседский Вовка.
Я захлебывался плачем. Я истекал слезами и соплями. Я кашлял, рыдая, и икал, кашляя. Короче говоря, со мной случилась истерика.
Конечно, Домовушка не смог усидеть на месте. Он вернулся в привычное состояние лохматого-волосатого в ветхой телогрейке. Он поил меня водичкой, что сделать было трудно, потому что коты не умеют пить – рот у них для этого не приспособлен, коты только лакают. Поэтому насильственная попытка влить мне в рот воду закончилась новыми судорогами и приступом жесточайшего кашля. Домовушка плакал вместе со мной, но его плач не был таким душераздирающим, Домовушка просто проливал слезы и уговаривал меня успокоиться. И обещал, что не будет на меня сердиться. И что я хороший кот, то есть человек, и что он все понимает, и ежели я не хочу носить кожушок, то и ну его (кожушок то есть) в болото, он (то есть Домовушка) собственноручно распустит кожушок и свяжет из этих ниток носки для Лады.
Я же, захлебываясь и кашляя, потому что из глаз, из носа и даже из глотки моей непрерывно извергалась штага, говорил, что нет, Домовушечка, что я буду, буду носить кожушок, что я – неблагодарная скотина, и что я это только сейчас понял, и что меня никто не любит, кроме него, Домовушечки, а я это не ценил, но теперь понял свою ошибку – нет! Преступление! Потому что это преступление – не ценить то обстоятельство, что ты любим! Я понял, и раскаиваюсь, и всегда буду слушаться Домовушечку, и ценить его, и уважать, и, конечно, любить…
В общем, сцена получилась очень сопливая.
Вернувшийся с прогулки Ворон некоторое время наблюдал за нами с брезгливым интересом, потом хрипло прокаркал, что это у меня обычная реакция на психологическую перегрузку и что Лада была, как всегда, права, когда настаивала на строгом режиме и сокращении, вернее, дозировке учебных часов. Домовушка сердито посмотрел на Ворона, сказал ему, чтобы летел к себе в кабинет, потому как все, что случилось, случилось по его, Ворона, вине. («Все через тебя, птица ты беспощадная, меры не знающая, Коток-то наш слабенький, так ведь ему и надорваться недолго, так что лети-ка ты, наимудрейший, к себе и не тревожь наши раны. А то как бы тебе не досталось».) Ворон пожал плечами, то есть крыльями, и удалился. А мы с Домовушкой, вконец примиренные, обнялись, поцеловались и еще немного поплакали. Теперь уже спокойно поплакали, без истерик. И надо вам сказать, что слезы эти принесли мне неимоверное облегчение. Я словно испытал моральное, нравственное очищение. И теперь, чистенький, я всех любил, всех, без исключения, в нашей квартире и за ее пределами, даже мою врагиню, кошку-бродяжку. И раскаивался в том, что прежде думал о ком-либо плохо, с раздражением и осуждением. Даже нездоровое с изрядной примесью злорадства любопытство Жаба не злило меня сейчас – я понимал, как мало у него иных развлечений, ведь он, Жаб, лишен многих и многих удовольствий, не только человеческих, но и доступных мне, коту. Он не мог, как я, выходить на прогулку, когда ему захочется, ему не чесали (из опасения повредить нежную кожу) спинку и шейку, ел он то, что дают, и не мог, как я, иногда разнообразить свой стол… А то, что чужие переживания вызывали у него нездоровый интерес – ну что же, он не виноват, ему просто не хватало интеллекта, чтобы развлекаться как-то иначе. Чтением книг, например.
С прогулки пришел Пес. И его, нашего Пса, верного друга и защитника Лады, любил я тогда и понимал, как никогда прежде, всю глубину его неразделенной любви и весь смысл его бескорыстного служения даме своего собачьего сердца… Да, я любил его в тот момент, но, как выяснилось чуть позже, я несколько погорячился То есть возлюбил его преждевременно.
Не успела Лада прийти с работы, как Пес настучал на нас с Домовушкой. И не только (и даже не столько) на нас, сколько на бродячую кошку, которая, по его словам, одна только и была виновата в моей истерике.
Лада, с ее горячим нравом и привычкой немедленно реагировать на всякого рода неприятности и рубить сплеча при решении любых проблем, если эти проблемы не были связаны с ней лично, призвала меня пред свои светлые очи.
– Что я слышу, Кот! – воскликнула она, снимая курточку и шапочку (Пес наябедничал так скоропалительно, что она даже раздеться не успела). – Что мне рассказывают? Тебя, оказывается, обижают в нашем дворе? Тебя не любят? Почему ты мне ничего не говорил?
