Глупую идею Лады поступить в университет я не рассматривал серьезно. Во-первых, потому, что у нее все равно не хватит знаний, денег и связей. Во-вторых – и это немаловажно! – для учебы в высшем учебном заведении необходимы способности, терпение и прилежание на порядок выше, чем те, которыми обладала Лада. Ну и опять же, у девиц ее возраста кроме ветра в голове еще и по семь пятниц на неделе. И на дворе пока еще был только март. До лета, когда пора будет думать о поступлении, Лада еще десять раз поменяет свое намерение.
Если уже не поменяла – иначе почему она так упорно требовала форсировать поиск путей в далекое Там?
Как показало дальнейшее развитие событий, я и в этот раз – как и почти всегда – оказался совершенно прав.
Лада вернулась с работы около полудня.
Она долго жала на кнопочку дверного звонка, потому что у Домовушки, не готовому к столь раннему ее возвращению, лапки были в тесте, а мы с Псом совершали свой полуденный моцион. Так что дверь пришлось открывать Жабу. Жаб же возился долго, подставляя себе скамеечку, с усилием проворачивал ключ в замке, поднимал щеколду и снимал цепочку. У Лады кончилось терпение, и тяжелый засов на двери она отодвинула сама, так что съездила Жабу по носу, к счастью, только слегка.
Жаб, конечно, обиделся.
Лада, конечно, извинилась.
Что удивительно – Лада Жаба поцеловала! В ушибленный нос! Поцеловала впервые за всю его бытность Жабом!
После чего Жаб немедленно простил Ладу и раздулся от гордости.
Это-то не странно, а странно то, что в результате своего раздувания Жаб взлетел и повис под потолком, как огромный воздушный шар буро-зеленого цвета.
Мы с Псом, вернувшись с прогулки (а вернулись мы гораздо ранее намеченного срока, я – по причине дурной погоды и слякоти, Пес – учуяв возвращение Лады домой в самом дальнем конца двора), застали такую сцену: Жаб висит под потолком кухни и радостно булькает; Лада порхает над телефоном, болтая с кем-то, и поднимается над полом то на пять – семь, а то и на пятнадцать – двадцать сантиметров; Домовушка ожесточенно соскребает с лапок ошметки теста и ворчит себе под нос нечто нелицеприятное про непутевых девиц и про скудоумных жаб; Ворон же взирает на лежащие на столе разноцветные бумажки, и в желтых горящих глазах его полыхает самый настоящий ужас пополам с гневом.
А дверь, между прочим, нараспашку – заходи, кто хочет, бери, что хочешь!..
Рыб, высунувшись из воды, обрисовал нам обстановку и застенчиво предположил, что у Лады, наверное, новый роман.
Ворон наконец обрел дар речи и сипло прокаркал:
– Лада! Что это такое? Что ты внесла в этот дом?
Лада Ворона не услышала.
Я прищурился нужным образом и обнаружил звуконепроницаемый магионный колокол, которым Лада отгородилась от остального пространства коридора.
Грешным делом я даже подумал, что Рыб, должно быть, прав в своем предположении относительно новой влюбленности Лады – очень уж все напоминало прежний сценарий. Хотя джинсы и свитер, что были на Ладе надеты, не превратились еще в подвенечное платье, и розы в коридоре пока не цвели.
– Лада! – каркнул Ворон еще раз.
– Она тебя не слышит, – пояснил я, старательно устанавливая магионный щит вокруг нашей квартиры. Заодно я прикрыл магионным зонтиком свою голову – на всякий случай. К тому времени я уже многому научился в сфере обеспечения личной безопасности, а от Лады в ее взволнованном состоянии можно было ожидать чего угодно.
И тут произошло нечто неординарное.
Да что там неординарное!
Вопиющее!
Невозможное!
Выходящее за всякие рамки!
Ворон взлетел, пронесся гневной фурией (или эринией, я не очень силен в греческой и римской мифологии) под потолком коридора, проник сквозь звуконепроницаемый щит (который, конечно, был вполне проницаем для материальных тел, а не пропускал только волновые колебания), уселся Ладе на голову и клюнул ее в темечко.
Дальше произошло следующее (одновременно): Лада взвыла и приземлилась, а точнее сказать, шмякнулась на пол, не устояла на ногах и припечаталась к полу, кровь из ее темечка хлынула ручьем, намочив ее прекрасные белокурые волосы, нынешним утром по причине стремительно надвигающейся весны распущенные, Ворон взлетел под потолок, Пес, тоже взвыв, причем куда громче Лады, подпрыгнул, но Ворона не достал и принялся прыгать снова и снова, отчего стены и пол в квартире задрожали, а в большой комнате прекрасная люстра богемского хрусталя, чудом уцелевшая во время нашествия змей (см. главу двадцать шестую), угрожающе звякнула всеми своими подвесками.
– Ты с ума сошел! – закричала Лада, бросая трубку на рычаг, хватаясь за голову, кривя губки и пуская слезу – все это тоже произошло одновременно. – Пес, прекрати! Ворон, ты мне за это заплатишь! Ты что, взбесился?
– Это ты взбесилась, вернее, сошла с ума! Что ты притащила в дом? Валютчица! Воровка! Фармазонщица!
Лада даже забыла плакать. Голубые глаза ее стали внезапно круглыми, как крыжовины. И, как крыжовины, зелеными.
Я прошел в кухню посмотреть, что же такое принесла Лада в наш дом и из-за чего весь этот сыр-бор разгорелся.
На столе лежали стопочкой карбованцы, несколько тысяч.
И веером разложены были иноземные зеленоватые купюры, количеством пять штук, все одинакового достоинства, и на каждой написано: «Ten dollars».
– Доллары, – сказал я. – Ничего особенного.
– Как это ничего особенного? – вскричал Ворон, вернувшийся на свой насест. – Это же валюта! Где может советская девушка взять валюту? Украсть! Или… заработать!.. – Ворон не закончил фразу, но мы все поняли, что он имел в виду. Домовушка, бедненький, даже позеленел.
И тоже сел на пол.
И из-под него раздался полузадушенный квак.
Домовушка подскочил как ужаленный.
Оказалось, что он сел на Жаба, шмякнувшегося почти с потолка, когда Ворон клюнул Ладу в темечко и у нее больше не было ни желания, ни сил поддерживать в воздухе раздувшегося от гордости и счастья Жаба.
В результате состояние Жаба было плачевным и жалким, и мы даже испугались за его жизнь – несчастный не мог вымолвить ни слова, только судорожно разевал рот и изредка квакал.
Я понесся в ванную спасать беднягу. И почему это Жабу всегда достается больше, чем другим? Наверное, природа мстит ему за его злопыхательство. И за склонность к злорадству.
В ванной Лада запустила на полную мощность аппарат живомертвой воды и делала себе примочки смоченным в живомертвой воде полотенцем. Она рыдала и ругалась сквозь слезы.
– Я его разжалую! В дворники! – шипела она то ли от злости, то ли от боли. – Он у меня запомнит! Преминистр потомственный! Я ему создам прецедент! До десятого колена! Безмозглая куча перьев!
