– Орм продал тебя очень дорого, – сказала Лиина.
– Он не продал! – возразила Меина. – Он дал Тюррни много разных дорогих вещей и сказал, что еще вернется за своей рабыней и остальной добычей.
– Продал! – Лиина опять сунула палец в рот и принялась сосать его с громким назойливым причав-киванием.
– Нет, не продал! – возмутилась Меина и вытащила ладонь из руки Гюды.
Лиина не замедлила сделать то же самое. Обе девчонки, насупившись, застыли друг напротив друга – нахохлившиеся, взлохмаченные, в длинных, доставшихся в наследство от матери и наспех перешитых рубахах.
– Я лучше знаю, – наконец надумала прекратить спор Лиина.
– Нет, не знаешь! – Меина подступила к ней вплотную, толкнула сестру грудью. Не вынимая пальца изо рта, та, в ответ, боднула ее головой в плечо. Затевалась потасовка.
Скорее по привычке, чем по здравомыслию, Гюда схватила обеих за вороты, оттащила друг от друга:
– Цыц у меня!
Девчонки испугались, примолкли. Волоча их за собой – чтоб опять не подрались, Гюда двинулась в сторону реки. У спуска, где тропа выписывала петлю, обходя невысокий торчащий из земли камень, остановилась. Отсюда она видела корабли, людей у пристани, хирдманнов, берущих весла и укладывающих их у одного борта – для отталкивания. Гюда видела и Орма – высокого, сильного, в белой рубашке и кожаной безрукавке. Ветер отбрасывал его волосы назад, открывал лицо. Орм стоял на носу драккара – перегнувшись через борт, о чем-то разговаривал с Сигурдом. На другом драккаре главенствовал Харек. В отличие от своего хевдинга, Волк смотрел на реку, люди его не интересовали.
Весла поднялись, перемахнули лопастями через корабельные борта, мягко опустились, уперлись в землю. Плавно, будто неохотно, драккары отлепились от пристани. Люди на берегу закричали, замахали руками. Гюда отпустила одну из близняшек, тоже подняла руку.
Теперь она на самом деле осталась совсем одна.
Глава четвертая
КОНУНГ
Вдали от родины Избор перестал замечать ход времени. В Альдоге каждый год проворачивался медленно, как колесо старой телеги: перекликался звонкоголосыми птицами изока и травня, плакал желтыми и красными дождями листопадника, шелестел метелями сечня, звенел ручьями березозола
[133]
. Здесь, в чужой земле, все было иначе, и время неслось вскачь быстроногим жеребцом, еще не отведавшим тяжести наездника.
Будто веселые воды ручья, промчался мимо Агдир, с властвующей над ним надменной и все еще красивой седой женщиной, что была матерью самого могучего конунга здешних земель. Эта женщина вспомнила Бьерна – увидев, обняла его, как сына. Выслушала просьбу, сказала.
– Твое горе – мое горе.
Ее сухая ладонь легко коснулась руки Избора, умные глаза смотрели с грустью и пониманием.
– Мой сын будет рад помочь тебе, – сказала она, и на следующий день Бьерн приказал готовить драккары к отплытию.
– Ее сын, Хальфдан, ушел в Согн, – объяснил он. – Мы послужим ее сыну, она поможет нам. Такова сделка.
Наверное, погибший в море Энунд охотно согласился бы с ним. И Избор согласился. Они пошли в Согн. Мимо высоких неприветливых скал, мимо извилистых, манящих лесными холмами берегов, мимо широких проливов фьордов и островов, ревниво взирающих на проплывающие корабли.
Избор думал, что в Согне их ждет битва или радушный прием, но их ждала сама смерть. Над всем Согном поднимался в небо дым погребальных костров. Хоронили не убитых – умерших. Страшная неведомая хворь посетила каменистые земли Согна, унесла тех, в чьи дома успела постучать костлявой рукой, и даже тех, кого приметила по дороге.
Главная усадьба Хальфдана – Лаувейя стояла в глубине Согна, далеко от берега. Оставив корабли у какого-то лысого и неприветливого бонда – приятеля Бьерна, альдожане двинулись по наезженной дороге в Лаувейю, или «Лиственный остров», как переводилось название на словенский.
Усадьба стояла в сосновом бору, однако в низинке и на подступах к ней высоченные ели сменялись крепкими дубами и тонкоствольными березами. Может, отсюда и пошло название усадьбы…
Еще издали Бьерн заметил дым кострищ, поднимающийся в небо из-за древесных крон.
– Если перед усадьбой будет висеть голова коровы – мы не войдем в ворота, – предупредил он.
Избор и Вадим хором кивнули – в Альдоге тоже пред воротами в городище, в котором поселилась хвороба, и возле пристани вывешивали знак – распяленную на трех палках и вывернутую наизнанку овечью шубу.
Дорога, петляя, проскользнула мимо двух высоких дубов, завернула и вползла в крепкие, настежь распахнутые ворота. Похоже, ворота не закрывали уже давно – низ одной из створок упирался в высокую и сочную траву.
– Болезнь ходит здесь с зимы, – тихо сказала Айша.
С того боя, в море у Эресунна, она перестала быть рабыней. Совсем не стараясь, она как-то неприметно влилась в хирд Избора, потом – Бьерна, а потом и Вадима. Оказалось, девка прекрасно разбирается в травах, может приготовить из «ничего» вкусную еду, утешить и подбодрить в нужное время, Она будто чуяла, когда и кому надо выговориться, и мгновенно оказывалась рядом – маленькая, молчаливая, участливая. Садилась напротив, по-птичьи склоняла голову к плечу, произносила своим певучим протяжным голосом:
– Знаешь… – и дальше могла замолчать или говорить что угодно, но у ее собеседника будто вырывало из горла невидимую затычку, и он принимался болтать с девкой о том, о чем зачастую и сам с собой поговорить был не в силах. Девка слушала внимательно, не перебивая, словно вбирала в себя чужие беды и заботы. А потом замыкала их в себе на ключ и уносила, оставляя чужую душу светлой и ясной, Она никогда и никому не рассказывала то, что ей поведали другие. За это ее любили и словене Избора, и урмане Бьерна, и надменные кривичи
[134]
Вадима.
В Агдире притка как-то сразу приглянулась властительнице Асе. Старуха каждый вечер коротала в разговорах с пришлой девкой, расспрашивала ее о Приболотье, о Затони, о ее жизни. Айша о себе говорила мало и неохотно, зато соловьем заливалась, ведая о своих землях. Сказывала она на разных языках – то на словенском, понятном половине слушателей, то на северном – трудном для Избора, зато привычном обитателям Агдира. Иногда послушать ее байки собиралось пол-усадьбы. Садились в поблескивании слабого света факелов на скамьи у стен, упирались руками в колени, тянули шеи, чтоб лучше слышать. Айша говорила красиво, иногда переходя на такую текучую речь, что, казалось, начинала петь. Она рассказывала о тихих топях, где под каждой кочкой, под каждым кустиком живет маленький шишко
[135]
, который ночью зажигает свой Блудячий Огонек
[136]
– и, сливаясь с прочими, эти огоньки указывают сухое место меж топями отчаявшемуся путнику. Притка пела о высоких травах лядин, в которых в полдень купает свое роскошное белое тело златовласая девка Полуденница
[137]
и, улыбаясь, манит к себе зазевавшегося косаря. Баяла о чудных речных омутах, откуда под лунный свет выходят берегини
[138]
и танцуют хороводы, заплетая длинные волосы, а меж ними играют в догонялки шустрые ичетики. А из речной глади с завистью смотрят на них безобразные албасты и водовихи
[139]
и тяжелыми голосами зовут омутника
[140]
, умоляя прервать недоступное для них веселье.
