Айша так много знала о кромешниках и духах, что живут близ кромки, что ее рассказам мог бы позавидовать любой волох
[141]
.
– У тебя великий дар, девочка, – каждый вечер, отпуская Айшу ко сну, говорила Аса. – Ты – настоящий скальд
[142]
. Ты должна носить красивую одежду и жить в большом доме.
– Когда-то я мечтала об этом, – отвечала девчонка. Грустно улыбалась. – Но я – не скальд, я – притка. Мне душно в любом, даже очень большом доме, и мне удобно в моей одежде.
– Твоя воля, – говорила ей мать великого конунга. Потом вздыхала и добавляла: – Но не во всем есть воля людей…
Когда альдожане уходили из Агдира, Аса просила ее остаться. Ее одну.
Айша не согласилась и теперь стояла подле Бьерна, поглядывая то на него, то на застрявшую в траве воротную створу.
Избор не понимал, почему Айша так тянется к урманину, вокруг было немало мужчин, готовых любить и лелеять ее до конца своих дней. Тем паче что Бьерн почти не замечал девку. Лишь иногда косился на нее не то с недоумением – как она тут оказалась? – не то с сожалением – зачем она тут? – не то с грустью, будто вспоминая нечто несбыточно-печальное.
– С тех пор как выросла трава, ворота не закрывали, – объяснила Айша и повторила: – Болезнь в усадьбе живет с зимы.
– Да, – согласился Бьерн, покосился на Избора. – Что скажешь, князь?
– Мы шли сюда не для того, чтоб поворачивать назад, – решил Избор и первым ступил в усадьбу.
За воротами еще на сто шагов тянулись поля; поросшие высокой травой. За полями виднелась городьба, за ней – высокие дымящиеся пепелища.
У первого пепелища на коленях рыдала худая, морщинистая женщина в сбившемся на ухо платке. В руках женщина держала деревянное поленце, баюкала его, словно ребенка. Бьерн остановился возле нее, притронулся к плечу:
– Мы ищем конунга.
– Умер наш конунг, – женщина перевела на него бессмысленный взгляд, икнула. – Зимой умер старый конунг, весной умерла дочь его, а летом умер мальчик… Умер конунг… Умер! Нет у нас конунга! – Ее икание перешло в повизгивание, потом в тонкий пронзительный смех. Женщина ловко вскочила на ноги, сунула в лицо Бьерну деревяшку: – Hal Бери конунга! Бери!
Урманин стоял не шевелясь, женщина еще немного попихала ему в грудь свою куклу, затем подпрыгнула и побежала по дороге прочь, оглядываясь через плечо и то и дело падая в дорожную грязь.
– Блажная, – вздохнул Латья.
– Не совсем, – Бьерн проводил убегающую кликушу
[143]
долгим взглядом. – Она сказала все, о чем ее спросили. Зимой здесь умер старый конунг Согна Харальд Золотая Борода, весной – его дочь и жена Хальфдана – Агхильд, а весной умер и десятилетний сын…
– Здесь слишком тихо, – неожиданно перебила урманина Айша.
Обычно она помалкивала и не лезла в речи старших, но теперь высунулась из-за плеча Избора, подошла к кострищу, присела, дотронулась пальцами до углей. Сунула пальцы в серую горку, вытащила оттуда что-то маленькое, железное, отпрянула:
– Он был здесь!
– Кто? – сразу несколько голосов слились с возгласом Избора.
– Конунг. Он убил болезнь.
Впервые Избор видел Айшу такой расстроенной – подбородок девки трясся, бледная кожа стала совсем белой, и на этом белом черными кругами темнели впадины глаз. Она казалась похожей на ожившего мертвяка. Шагнула к нему, растерянно огляделась, протянула вперед испачканную в пепле руку. На ее ладони лежала совсем маленькая железная фигурка – крестик, заключенный в круг.
– Он сжег болезнь, – всхлипнула притка.
– Это же хорошо, – попытался успокоить ее Избор. – Значит, болезни тут больше нет!
– Никого тут больше нет, – выдохнула Айша и, будто ища защиты, кинулась к Бьерну. Настороженно замерла в шаге от урманина, показала ему свою находку, пожаловалась на Избора: – Он не понимает…
Княжич и вправду не понимал, что с ней творилось. Испугалась пепелищ? Но в Гарде тоже жгли костры, в которых предавали очищающему огню умерших от болезней людей и их вещи. В этом не было ничего необычного…
– Я понимаю. – Бьерн взял с Айшиной ладони фигурку, отодвинул девку в сторону, подошел к Избору. Тут же рядом очутились Вадим и Латья.
– Хальфдан был тут, – тихо сказал Бьерн. Покосился на сидящую у пепелища, точь-в-точь как та блажная с деревяшкой на руках, Айшу. Разжал кулак, показывая фигурку: – Это – знак жизни Рода.
Его снимают и передают детям, если человек умер. Это делают обязательно, чтоб мертвец не вернулся обратно в свой род. Но никто не снимет это с живого. И никто не станет сжигать мертвеца в одном костре с этим…
– Что ты хочешь сказать? – вылупился на него Латья.
– Я думаю, идя сюда, Хальфдан не знал о смерти сына. Он узнал и разозлился. Он не стал искать, в чье тело влезла болезнь и убила его ребенка…
Избор не желал больше ничего слышать. Во рту княжича появился неприятный привкус, по спине, от лопаток к пояснице, пробежал холодок. – Уходим отсюда! – громко приказал он. Бьерна и Вадима его приказ устроил – оба тут же дали отмашку своим людям – вереница воев потянулась прочь из усадьбы, через открытые, теперь на долгие годы, ворота.
– Да объясни же! – затормошил княжича за рукав растерянный Латья. – Что такое? Что все всполошились-то?
– «Что-что!» – передразнил Избор. Ему хотелось быстрее уйти из этой слишком тихой усадьбы с ласковым названием Лаувейя. – Не слышал, что ли? Хальфдан не стал искать, в чье тело залезла хворь. Он сжег всех.
– Как всех? – ахнул Латья.
– Так, всех. Живых, мертвых, старых, малых. Всех, – стараясь не оглядываться на пепелище, сказал Избор. – Вместе со всеми их «бережными знаками…
Хальфдана они нашли в соседней усадьбе, в дне пути от мертвой Лаувейи. Эта усадьба устроилась в глуши, меж двумя покатыми, сплошь заросшими лесом холмами. Владел ею стурман
[144]
по имени Гор, а усадьба называлась Герсими – что означало «сокровище».
Конунга альдожане застали за пиршественным столом. В честь какого события пировал на бедствующей земле Черный конунг – знали лишь боги да он сам. Однако длинный стол в низкой избе был уставлен яствами, а Хальфдан поглядывал на пришедших с высоты пышных подушек, сложенных на лавке подле северной стены. У Черного конунга были невероятно длинные руки с большими ладонями, заросшая волосами короткая шея, несмотря на довольно юный возраст, окладистая борода и черные, плохо расчесанные космы, в которые каким-то чудом оказались вплетены две хлипкие косицы. Маленькие медвежьи глазки конунга ощупывали лица прибывших гостей, щурились, когда в них попадал отблеск света от факелов.
