Рядом что-то грузно шлепнулось. Сквозь пальцы Гюда разглядела залитое кровью лицо Флоки – топор раскроил ее голову почти надвое, и, если бы не кровь, финка была бы похожа на идолище, что стояло у старого ручья в Альдоге. Это идолище рассохлось от старости, и глаза его разделяла широкая черная трещина…
– Уй-и-и-й! – взревел однорукий.
Пред взором княжны, рядом с лицом мертвой финки, возник его меховой сапог. Ощущая неминуемое приближение смерти, Гюда смолкла, опустила голову. Почему-то вдруг вспомнилась Альдога, теплый отчий дом, улыбающаяся мама, крутой берег Волхова, речные брызги, шумное торжище… Мелькнуло в памяти лицо Остюга…
Но вместо несущего смерть свиста оружия княжна услышала отчетливый женский голос. Вопреки звериному вою однорукого, он вел песню спокойную и ровную, как воды разлившейся в полноводье реки. Плыл над головой княжны, убаюкивал, укачивал.
Гюда не понимала ни единого слова, но песня текла, заворачивая ее в невидимый теплый кокон, утягивая в темную и безжизненную пучину. Однорукий замер с занесенным над головой топором. Медленно опустил его.
Осмелев, княжна покосилась туда, откуда долетала песня. В дверях, держась рукой за косяк, стояла невысокая девка в юбке, подбитой волчьим мехом, рубашке без вышивки рода и широкой безрукавке. Волосы женщины, непривычно короткие, черные, гладкие, распались по ее плечам, очерчивая тонкое бледное лицо с крупным ртом, маленьким носом и широко расставленными, как у рыси, темными глазами. Губы девушки шевелились, издавая звуки, которые обволакивали княжну и, будто путами, сковывали тело однорукого воина. Он медленно обернулся, шагнул к певунье.
Гюда разглядела рваную рану на его боку и кровь, сочащуюся из-под обмотанной тканью культи. Неторопливо, словно передвигаясь против собственной воли, однорукий подошел к темноволосой девушке. Она смолкла, выпростала из длинного рукава узкую ладонь, белыми пальцами погладила его по щеке и, ни слова не говоря, исчезла за распахнутой створой амбара. Однорукий оглянулся на Гюду, полоснул по ней безумным взглядом и последовал за девицей. «Как пес за хозяйкой», – мелькнуло в голове у княжны.
Едва он скрылся, в дверь ворвались двое воинов с горящими факелами в руках. Один ловко подпалил солому у входа, другой, размахнувшись, швырнул факел в дальний угол избы. Сухая солома полыхнула высоким ярким пламенем, огромные языки полезли по стенам. Тот урманин, что зашвырнул свой факел, подхватил княжну под локоть, выволок наружу.
Гюду окружили крики, женский визг, лязг оружия. Отяжелевшие ноги отказывались идти, княжна спотыкалась, падала, вновь поднималась, повинуясь чужим рукам. Под ногами в кровавых лужах валялись мертвые тела, у хозяйской избы, широко разведя согнутые в коленях ноги, лежала какая-то женщина. Она была еще жива, но по ее ляжкам текла кровь. Гюда помнила ее лицо, но никак не могла вспомнить имени. Задранная рубашка обнажала ноги и живот женщины, грязные ладони судорожно стискивали треугольник волос между ног, бессмысленный взгляд вперился в небо. Пробегая мимо, кто-то из берсерков полоснул по женщине мечом. Красная полоса рассекла ее голый живот чуть выше пупа, края раны разошлись, из нее, будто каша из котла, поперли кровь и кишки. Женщина еще шире открыла рот, но вместо крика тихо однообразно засипела.
Из хозяйской избы на двор вышвырнули Тюррни – маленькую и мертвую. Ключи сорвались с ее пояса, упали в грязь. Следом за матерью на землю из дверей вывалился Гутхорм. Светлые волосы мальчишки растрепались, на белом от страха лице черными кругами горели глаза. Губы шевелились. На четвереньках сын конунга подполз к мертвому телу матери, прижался к ее боку, словно надеялся, что она сумеет его защитить.
Невысокий плотный круглолицый урманин выволок в проем дверей Рагнхильд. Волосы красавицы он накрутил на кулак, мотал ее голову из стороны в сторону. В разорванном вороте рубашки была видна грудь Рагнхильд – высокая, острая, с темным кружком соска. Несколько прядей упали дочери конунга на лицо. Кривя губы и в ужасе выпучив глаза, Рагнхильд визжала, пыталась отбиться от своего мучителя, лягаясь по земле ногами. В дыре подола сверкали белизной ее длинные исцарапанные об пол икры.
– Ты нашел красивую рабыню, Эйлив! – прокричал круглолицему тот, что тащил Гюду.
Круглолицый засмеялся, дернул Рагнхильд за волосы:
– Это добыча Хаки. Я лишь пастух при его овце.
– Хороша овца! – загоготал пленивший Гюду воин, пихнул ее вперед. Не удержавшись, княжна упала, оказалась рядом с мертвой Тюррни, чуть не столкнулась с Гутхормом. Губы мальчишки тряслись, а глаза… Такой же взгляд она видела на корабле Орма, у своего брата…
Живот княжны полоснуло резью, будто ее разрезали мечом, как ту изнасилованную женщину. Гюда протянула к мальчишке руку, коснулась его холодной щеки. Он не шелохнулся.
– Уходим. – Из хозяйской избы вышел однорукий, вяло сплюнул себе под ноги, растер плевок сапогом.
Огляделся, зацепил взором Гюду, наморщил лоб, словно пытаясь припомнить – где он видел эту девку? Гюда почти чувствовала, как тяжелыми жерновами мысли шевелятся в его крупной лобастой башке. Она-то его вспомнила – Хаки Берсерк, тот, что напал на драккары Орма в Воротах Ингрид. Только тогда у него были обе руки.
– Здесь больше нечего брать, – сказал Берсерк. Кивнул кому-то из подоспевших урман. Факел расчертил воздух бледным желтым огнем, канул в темном провале дверей. Внутри избы заплясали красные блики, повалил дым.
Гюду подволокли к столпившимся у ворот людям – пленникам берсерков. Низенький худой паренек, почти мальчишка, перекрестил ее руки, связал пенькой, пропустил конец веревки меж ладоней, принялся связывать им кого-то еще. Гюда оглянулась, «Кем-то еще» оказался Гутхорм. Мальчик ничего не видел, стоял, тупо взирая в спину Гюде. Веревка быстро охватила его тонкие запястья, мелькнула хвостом, поползла к следующему пленнику.
Берсерки выволокли из конюшни трех не отправленных на пастбища лошадей Сигурда, понакидали им на спины какие-то мешки, Следом за лошадьми из хлева вытащили упирающегося, жалобно мычащего теленка-годовалку. Однорукий Хаки вынул из-за пояса топор, одним взмахом перерезал теленку горло. Ноги телка подломились, брызжа кровью, он завалился на бок. Мягкие бархатные глаза уставились на Гюду, моргнули растерянно. Хаки встал подле теленка на колени, приложился губами к кровавой струе. Кадык на его толстой шее заходил вверх-вниз, пропуская в горло берсерка свежую кровь
[172]
. Вокруг, терпеливо ожидая своей очереди, столпились еще несколько человек.
Гюда отвернулась. Возле упавшей створы ворот она увидела темноволосую девку – ту, которая пела в амбаре. «Выходит – не примерещилось» – мелькнуло в голове.
Девушка стояла возле покосившегося воротного столба. Подперев его спиной, смотрела куда-то вдаль, сквозь людскую суету и горящие избы. Ветер трепал ее короткие волосы, открывал белую шею. Ладонь девушки покоилась на гладком столбе, тонкие пальцы гладили его. Она словно оставалась вне битвы, смертей, берсерков, плача и стонов, Будто была не человеком, а молчаливым деревом или камнем.
